Старый аварийный дом в центре Ростова Великого мог разрушиться еще пару десятилетий назад, но, оказавшись в руках мастеров-эмальеров, стал творческим приютом художников и местом, где берегут вековую традицию финифти

***

Дом художников

— Слопал полбанки варенья! Не оставил ничего!

— Танюша, ну я только то, что было на донышке. А полбанки — это на донышке, — подмигивает мне художник, ювелир, эмальер Борис Михайлович Михайленко. — Обожаю варенье.

Прожив и проработав вместе 44 года, Михайленки даже спорят с улыбкой в голосе и видимой заботой друг о друге.

— Ну что, по чайку? — спрашивает Татьяна Сергеевна, достав белый хлеб и разложив по блюдцам яблочное варенье. — Чем бог послал. Кстати, знаете, — продолжает она, — у нас есть наши специальные словечки: малевка, прописка, выписка. Или вот «бусеет» — когда черное становится шершавым.

В их мастерской на втором этаже старого дома в центре Ростова — муфельные печки и большая, все еще работающая столетняя голландская печь, картины детей и друзей, старые фотографии, ювелирные заготовки, яблоки и травы, только что привезенные из деревни.

Сам Дом художников — что-то среднее между творческой коммуной, заповедником уходящей традиции и шкатулки с секретом. Здесь работают семеро «финифтяников» — мастеров-эмальеров, художников, ювелиров. В середине 80-х они выкупили по долям аварийный дом начала века, починили, провели коммуникации и с тех пор обитают под одной (тоже самостоятельно отремонтированной) крышей.

Сейчас в городе, живущем летним потоком туристов и замирающем к зиме, этот дом — место, где традиция ростовской финифти сохраняется, техники ручной работы совершенствуются, а художники, по большей части покинувшие фабричные производства, ходят друг к другу из мастерской в мастерскую — на чай и поговорить. Все эмали, которые они делают в этих чуть покосившихся стенах, — ручная работа, аналогов которой нет. Нет аналогов и этому творческому объединению, и тем более — самим художникам, за каждым из которых — почти полвека работы и мастерства.

— Пол был сломанный, на стенах — огромные мокрицы, — вспоминает еще один владелец дома, Александр Алексеевич Хаунов. — Мимо отопление проводили, нас присоединили, а то буржуйка была. Ремонт сделал, как мог. Не жалею, что взял тогда помещение.

Дом, собранный по частям и по частям залатанный, и выглядит лоскутным одеялом: каждый ремонтировал и украшал свою мастерскую, как и чем мог. И поэтому у кого-то — свежевставленные окна, бормочущий телевизор и кипящий чайник, у кого-то — сохраненная дореволюционная печь и деревенские яблоки на полу, у кого-то — реактивы для цветовых проб и фрагменты масштабных панно.

— Тепло здесь, светло, как дом отдыха, — продолжает Михайленко. — У нас городок-то маленький, я люблю пешком сюда ходить: 40 минут из конца в конец. Приехал в Ростов в 1968 году, влюбился в дело и остался. Живем всемером дружно, работаем сами по себе, но участвуем в выставках вместе. Саша у нас ветеран. Кстати, вы были на его выставке в Музее финифти в Кремле? Нет? Как же так? Но можно еще купить каталог.

— Да, должен быть каталог, — подхватывает Татьяна Сергеевна. — Прекрасное издание.

Старший по творчеству

Саша, о котором они говорят, — семидесятишестилетний Александр Геннадьевич Алексеев — старший в компании финифтяников и душа этого кружка старых мастеров.

Выплавляющий сказочной красоты эмали, с возрастом он и сам все больше похож на сказочного персонажа. Седая окладистая борода, мягкие интонации, едва заметное «оканье», плавно выстроенная речь. Рядом с ним спокойно, как спокойно с людьми, много видевшими, через многое прошедшими, все принявшими, любящими и не скрывающими свою любовь.

Когда-то он четыре года подряд безуспешно пытался поступить в Ярославское художественное училище, оказался в Москве среди студентов не живописного, а коврового отделения, дирижировал любительским оркестром, мучительно выбирал между живописью и музыкой. Но в итоге все-таки вернулся в Ростов, чтобы, как покажут следующие 50 лет, основать творческую династию (в промысле его жена, и дети, и внуки) и стать одним из главных мастеров ростовской финифти XX века.

Распятие в технике финифти работы Бориса Михайленко

Увлеченный художник и увлеченный музыкант, преподаватель, экспериментатор и создатель новых технологий, в свое время именно он был первым, въехавшим в аварийный дом и обжившим его новыми смыслами. Как и Михайленко, выпускник Московского художественно-промышленного училища имени М.И. Калинина, он исследовал работы старых мастеров, пытаясь добиться такой же прозрачности и воздушности эмалей, бесконечно экспериментировал с материалами и с их обжигом.

— Саша у нас за творчество, — улыбается Хаунов. — А я за мастерство.

Творческий подход у Алексеева действительно ко всему и во всем: в отличие от коллег-миниатюристов, он делает монументальные эмалевые панно, а выезжая на пленэры, берет с собой не этюдник, а специально сконструированную переносную печь для обжига — свою походную мастерскую.

С утра еще одну из работ Алексеева забрал на экспонирование Ярославский художественный музей. Но обитатели Дома художников еще живут впечатлениями от его персональной выставки в ростовском Музее финифти.

— Вы были на моей выставке? — спрашивает нас художник. — Прекрасный каталог выпустили, красивое дорогое издание. Правда, у меня его нет. Сделать бы операцию на глазах, почитать. — И через паузу продолжает. — Огромное преимущество выставки в том, что обычно же как? Делаешь работу, отдаешь ее, больше не видишь. А тут удалось привезти работы из четырех мест. И я обнаружил, к своему расстройству, что много самоповторов, что гамма забитая. Теперь трудоемкая задача — перейти к теплой гамме, изменить, обогатить палитру. Надеюсь, сумею сделать за эту зиму.
Материалы для своих пейзажных и сюжетных панно Алексеев тоже выплавляет сам.

Иконописцы и фабриканты

— В основном, — говорит Хаунов, — финифтяники выживают на иконах.
Сам он занимается эмалью уже 55 лет и обучил не один десяток мастеров, работающих сейчас и на фабрике, и на частных производствах.

— Над одной иконой небольшой посидеть — дней пятнадцать: первая прописка, обжиг, вторая, третья — так около четырех раз. Я люблю сначала в Интернете почитать, поискать детали. Вот сейчас пишу сюжет: вроде он свою жену убил, а потом стал святым. Интересно.

За все годы работы Хаунова это не первая смена курса в мире финифтяных сюжетов. Существовавшая с XVIII века преимущественно в рамках религиозного канона, в XX веке финифть была вынуждена искать новое содержание и воплощение. «Время диктовало сюжеты, — вспоминает Хаунов. — Когда я пришел, мы и Ленина писали, и Брежнева писали — и с медалями, и без медалей».

Музей и сейчас полон работ времен зари и расцвета социализма. Сквозь постмодернистскую оптику они выглядят еще более революционно: лик Гагарина, выполненный на финифти, светозарен и лучится почти неземным сиянием.

Виктор Иванович Поляков, бывший главный художник фабрики «Ростовская финифть» и тоже владелец мастерской, говорит, что раньше работать было значительно проще: «У людей был и план, и оплаченные творческие дни. Была возможность создавать что-нибудь новое, представлять на закупку на художественный совет. Получали авторский гонорар, а если изделие внедрялось в производство, то и потиражные выплачивались. С каждого изделия отчислялись в фонд 2% на развитие. Тратили их на командировки, на поездки по музеям Советского Союза, изучали традиции, совершенствовали искусство миниатюрной живописи. Сейчас, когда предприятия в частных руках, собственники не дают такой возможности. Это в магазинах финифть дорого стоит, а для художника дешево. Доля нашего труда — одна треть, все остальное — посредники и продавцы. Если в Москву едешь и отдаешь в салон, они тут же накручивают 300-400%».

Энтузиасты, святые

Алексеев с мягкой улыбкой жалуется на ухудшение и зрения, и слуха: «Балалайка тихонечко заиграет в другой комнате, сразу бегу. А жену не слышу. Вообще-то даже удобно, не находите?» Он и правда берет балалайку и идет на репетицию оркестра народных инструментов.

Энтузиасты из оркестра арендуют зал в местном профтехучилище. В программе — сюита «Метель» Свиридова, советские и народные песни. Запах супа из столовой на первом этаже пропитывает одежду. «Любовь от себя никого не отпустит», — разливается оркестр. Под стулом у балалаечника-контрабасиста припрятан пакет с пирожками. За пюре с рыбой и чай внизу в столовой берут 36 рублей. Художник Алексеев смотрит в партитуры и смутно различает половину нот.

Дирижер Игорь Макарович Шевченко после репетиции курит у машины: «Оркестру более 40 лет, у нас играют бывшие и нынешние преподаватели музыкальных школ, школ искусств, педучилища. А своего места как не было, так и нет. Аренда зала стоит шесть тысяч в месяц. Вроде бы немного, но для нас это необходимость дополнительно зарабатывать. А концертные возможности здесь ограничены. Приходят одни и те же зрители, которые нас знают. Когда-то все было бесплатно, а теперь делаем билеты по 100, а то и по 150 рублей. Инструменты свои. Люди в оркестре получают по три тысячи в месяц — люди золотые, энтузиасты, святые. Один раз прекрати — и уже ничего не восстановить».

Поздней осенью ветер с озера Неро продувает до слез. Ростовский Кремль недавно отреставрирован, а покосившиеся деревянные дома в центре облеплены проводами, голубями и тарелками «Триколор ТВ». Первый снег засыпает купола церквей.

В этом холодном и бесприютном молчании Дом художников — с его шаткими ступенями, пылающими муфельными печками, яблочным вареньем, ювелирными заготовками, семейными и творческими традициями — дом золотых людей, энтузиастов и слегка святых — кажется самым теплым местом в городе. Уязвимый мир собственноручно сделанных кисточек, первых, вторых, третьих прописок и мелких узоров в каком-то смысле и сам превратился в эмалевую миниатюру — хрупкую, изящную, на удивление долговечную.

Напоследок мы приносим Александру Геннадьевичу тот самый каталог выставки. Он машет руками, отказываясь принимать слишком дорогой, по его мнению, подарок, и спрашивает: «Что, я бессеребреник какой, что ли?» Но он, конечно же, и есть бессеребреник.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!