Я убеждена, что рассказывать детям о репрессиях, которые были в России, нужно обязательно. И что тема эта не так взрывоопасна для них, как для нас, родителей. Отсюда и возникают вопросы — а не травмируем ли мы их, а надо ли, а может, без подробностей, а может, не надо?..
Потому что многие из нас, внуков и правнуков репрессированных, носят память обо всем приключившемся ужасе буквально в своей психике и даже в своем теле. И это, как правило, не память на уровне сознания и слов, а обрывки темного ужаса, какие-то осколки чувств, умолчаний.

Заговор молчания

Колоссальной силы коллективную травму получило все население Советского Союза в годы сталинского режима. Вдобавок к миллионам убитых и заключенных в лагеря были ведь еще десятки миллионов родственников жертв, чьи жизни были искалечены. Были сотни миллионов тех, кто наблюдал, как исчезают соседи, кто писал пресловутые миллионы доносов, боялся. Те, кого эта чаша, возможно, миновала, но страх остался. Палачей было не так много, остальные оказались в той или иной степени жертвами. И я, возможно, скажу сейчас кощунственную для кого-то вещь, но и палачи не избежали «травмы свидетеля», и тоже передавали ее своим детям.

Мы часто недооцениваем, просто не замечаем те социальные, общественные последствия, которые эта коллективная травма до сих пор имеет. Одно из самых страшных — заговор молчания вокруг нее. На самом деле очень страшно допустить, что обычные мужчины и женщины, окружающие нас, могут превратиться в мучителей. Могут безнаказанно пытать и убивать, и закон будет прикрывать их, и никакая ответная агрессия против них будет невозможна. Жутко заглядывать на ту сторону человеческой природы. И мы предпочитаем этого не делать, «не раскачивать лодку» своей собственной психики. Кто-то использует защитную агрессию: «Сколько можно ныть и жаловаться, об этом уже тысячу раз говорено-переговорено!» Кто-то защитное отрицание: «Это было и прошло, и к нам никакого отношения не имеет, с нами это не повторится, зачем ворошить». Кто-то (до сих пор!) парадоксальную рационализацию: «Все-таки зря не забирали, видимо, те, кого забирали, правда были виноваты».

В любом случае, когда мы начинаем об этом говорить, друг с другом или с детьми, чувства приходят, и это тяжелые чувства, порой невыносимые. Злоба, страх, тревога, ужас, боль… Понятно, что набор будет у каждого свой, но это точно не тот набор, с которым хотелось бы провести семейный вечер.

Проговорить травму

О травме невероятно тяжело говорить, даже когда нас отделяют от нее два-три поколения. Потому что травма разрушает в первую очередь именно способность создать связный рассказ. Осмысленный.
И тут бы могли помочь какие-то выработанные обществом формулы осуждения, смирения, покаяния, то, что называется «публичное пространство» для переработки ужаса. Оно создавалось в Германии после войны и оно практически отсутствует в России.

Это довольно сжатое объяснение того, почему с детьми о репрессиях говорить трудно. Но абсолютно необходимо.

Почему? Анна-Мария Левин писала: «Говорят, детям выживших снятся кошмары их родителей». В России практически нет исследований на эту тему, все, чем мы располагаем — это работы с детьми и внуками жертв Холокоста и других геноцидов 20 века, но, судя по этим исследованиям, подобные травмы имеют очень долгий эффект и воздействуют не только на переживших их, но и на следующие поколения. Изменения на уровне гормонов и психики, зафиксированные у тех, кто пережил лагеря, воспроизводятся у большого процента детей и внуков.

То есть, говоря о каких-то «людях того времени», мы смело можем говорить о самих себе.
Наша задача — и это невероятно трудная задача — создать осмысленный рассказ для себя и ребенка о переживании ада.

Свои слова для каждого возраста

Здесь, как и в историях с усыновленными детьми, или как в разговорах с детьми о сексе, или о смерти близкого — скрывать и умалчивать не надо никогда, но для каждого возраста должна быть своя правда. Ребенка-дошкольника я бы оградила от душераздирающих подробностей. Сама я очень осторожно сейчас рассказываю дочке (ей шесть) о событиях 1968 года в Чехословакии. И оказывается, очень сложно объяснить, почему «русские» (то есть свои, родные, наши) вели себя, как злодеи из фильма «Звездные войны», а не так, как мы учим ее себя вести. Здесь помогают осторожные формулировки вроде: «Иногда одни люди принимают решение, а другие просто вынуждены выполнять приказ, и никуда им не деться», или: «Иногда люди от страха, что им самим будет еще хуже, могут поступать очень жестоко».

Соответственно, ребенку в 9-10 лет и старше уже можно предоставить столько подробностей, cколько он сам готов усвоить. Детская психика вполне способна к саморегуляции, и обычно там, где ребенок интуитивно ощущает, что больше ему «не переварить», заканчивается познавательный интерес. Он перестает спрашивать, переключается на что-то другое. Пока ребенок спрашивает — отвечайте, не молчите. Отвечайте аккуратно, спрашивайте: что он сам об этом думает? Как ему кажется, он бы сильно испугался на месте тех людей? А сейчас такое было бы возможно? А что, ему кажется, нужно сделать, чтобы такое больше никогда не повторилось?

Конечно, полезнее всего рассказывать про репрессии и вообще про этот исторический период через призму истории собственного рода. Обычно даже в тех семьях, где никого не ссылали, не арестовывали, не расстреливали, находится, что рассказать и о чем подумать. И это вообще очень мощный опыт, составление таких рассказов об опыте своих предков в контексте времени. Если там не было кровавых и разрушительных историй, если никого не уводили ночью, никого не пытали в застенках и не тащили, как окровавленный мешок, по бетонному полу, можно просто порадоваться.

Я не очень верю в «музейное просвещение», в пользу хождения по музеям и каким-нибудь художественным выставкам на тему репрессий. Они очень нужны для взрослых, помогают самим авторам перепрожить и освободиться от кошмаров прошлого, но для детей это часто слишком абстрактно и скучно. Кошмарные истории, как любые страшные сказки, должны передаваться из уст в уста, от человека к человеку, тогда они «работают».

Чего делать не стоит

Мне кажется, ни в коем случае не стоит этот жуткий кусок опыта страны отрицать, и особенно — с раздражением реагировать на вопросы или на тех, кто о нем говорит. Не надо замалчивать, полагая, что ребенок сам обо всем узнает или ему в школе расскажут. Как показывает опыт, в современной российской школе рассказывают об этом вещи довольно странные.

Но не стоит впадать и в другую крайность, сажая семи-восьмилетнего ребенка смотреть фильм про Освенцим или про ужасы Холокоста. Вообще с фильмами лучше быть поосторожнее. Если с фотографиями, текстами и живыми рассказами ребенку проще отстраниться в тот момент, когда для него уже чересчур, то от фильма на середине отстраниться трудно, и выше риск «перебрать». Тогда может появляться на какое-то время и сильная тревога, и страхи за себя и за родителей, и даже ночные кошмары. В большинстве случаев это проходит само, нужно дать этому время, но, конечно, это неприятно. Старшим подросткам можно предложить «Колымские рассказы» Шаламова, это гораздо более сильное, терапевтичное и душераздирающее чтение, чем, например, Солженицын. И, поскольку проза Шаламова дробится на мозаику мелких рассказов, можно рассчитывать свою дозу.

Не надо рассказывать о репрессиях в контексте: «Люди вели себя так, потому что они в глубине души подонки и чудовища, берегись их». Это довольно токсичная неправда (люди вели себя по-разному даже в те страшные годы), которая к тому же не упростит жизнь ребенка в сегодняшнем мире.

Чего абсолютно точно не стоит делать никогда, так это, рассуждая в духе: «Пусть мои дети никогда этого не узнают, пусть это будет похоронено вместе со мной», — замалчивать те, возможно, страшные подробности семейной истории, которые вам известны. Вот это настоящее преступление против семьи, против детей и внуков. Подобный опыт невозможно просто похоронить и забыть, он, как плохо захороненные радиоактивные отходы, продолжает отравлять жизнь потомков и аукаться в следующих поколениях. Единственный работающий способ — не заглушить его, а найти для него слова, превратить в страшную и поучительную сказку. Может быть, без счастливого конца. Без живой воды. Но с торжеством человеческого.

Не можете рассказывать об этом лично — напишите. Изложите все истории о предках, которые вам известны, которые вы где-то краем уха слышали. Спрячьте, пусть эти записи найдут после вашей смерти. Но пусть ничего забыто не будет.