Моя мама с севера, из Карелии, а папа с юга, из Грозного. Они познакомились в Одессе на свадьбе общих друзей. Сначала папа приехал в Карелию. Посидел дома, глядя из окна на серый дождик. Походил в куртке в июле. Погрыз недозрелую клубнику. И сказал маме, что так жить нельзя. И забрал нас (мне было полтора) на свою родину, в тепло и абрикосы. Там, в абрикосах, родился брат. Там, в Грозном, я провела дошкольное детство.

Ореховое дерево

Я собираю с земли грецкие орехи в большой мешок. Начало осени, я в шортах, у меня разодранные коленки. Несколько орехов мимо мешка в карман, потом в щель между дверью и косяком. Хрясь, а затем быстро в рот — вкуснотища!

У нас дом и сад. В саду клубника, ягоды, много цветов и курятник. Родители работают на заводе: папа — сварщиком, мама — в компрессорном цехе. Днем я одна дома, выходить за калитку нельзя. Когда лепить куличики надоедает, я гоняюсь за курами. Спасаясь, они смешно перепрыгивают через мамины грядки и кудахчут на весь двор. У нас растут черешня и вишня. Вишню можно рвать, высунув руку в окошко уличного туалета. Если свернуть по кривой дорожке направо, можно, как в домике, спрятаться в кустах крыжовника. А если пойти налево, упрешься в толстый ствол орехового дерева. Оно такое большое, что кажется, будто крона уходит в небо. И грецких орехов так много, что мы не знаем, куда их девать, отправляем посылками бабушке в Карелию.

Я почти не помню город. Помню только землетрясение: качается люстра, и с холодильника на пол падают чашки.

Еще помню темную улицу и высокое здание с яркими окнами — роддом. Наверху, в одном из окон — мама. Улыбается и машет нам с папой.

— А братик вы-ы-ы-ле-ез? — кричу изо всех сил.

— Вы-ы-л-ез! — кричит в ответ мама.

Папа крепко сжимает мою руку, и мы любим маму один сильнее другого. А потом дома появляется краснощекий вертлявый сверток. Я беру аккуратно, он такой тяжелый и теплый! И очень забавный: перестает плакать, если немного его потрясти.

Когда брат подрастает, мы с ним охотимся за мышами. По вечерам мыши гуляют по буфету и грызут крупы.

Однажды папа ловит мышь и сажает в трехлитровую банку. Катит банку по полу, и мышка внутри становится мокрой. Я не знала, что мыши потеют от страха. Потом мама ставит банку с мышкой на печку, чтобы мышь просохла. Она умывается в банке, а мы кидаем ей хлеб, колбасу и тряпочки, чтобы было помягче.

Я помню дедушку Колю, папиного отца. Он приходит к нам, маленький и сутулый, и дрожащей рукой протягивает мне помятую денежную купюру. Я его боюсь и стесняюсь, от него неприятно пахнет алкоголем и горем. Но деньги беру. И больше никогда его не вижу.

Позже мама расскажет, что дедушка сильно пил и не жил с бабушкой. И нас навещал редко, только в особом расположении духа. В то лето, когда он дал мне денег, его зарезали чеченцы в пьяной драке возле какого-то кабака.

«Куда бежишь, девочка?»

Наши соседи все чеченцы, хотя русских в Грозном живет много. Мы играем во дворе, а иногда я хожу в гости к девочке Асе. Ася единственная в округе, у кого волосы не черные, а рыжие. Она живет через три дома, но мне кажется, что очень далеко. Однажды я засиживаюсь у нее за куклами до темноты. Спохватываюсь, когда на улице уже чернота, и быстро-быстро иду домой.

Как сейчас вижу: темная дорога, совсем немного света из окон. Возле черных кустов мне преграждает путь черная мужская фигура. «Куда бежишь, девочка? Подожди!» Мужчина кладет меня на землю, снимает с меня сандалики, колготки. «Вот так, вот так будет лучше. Не бойся».

Я не понимаю, что делает этот дядя, почему он так громко дышит, зачем на меня навалился? Потом слышатся чьи-то шаги, дядя вскакивает с меня и исчезает. Я поднимаюсь, натягиваю колготки.

Мамы с папой дома нет, только брат Сашка сидит посреди комнаты на полу и плачет в голос. Я подхожу его успокоить, в этот момент в дом влетает папа. «Женя! Ты где была?! Мы тебя обыскались, мать все кусты обошла!» Берет меня за руку, тащит во двор. «Оля, Оля! Она пришла! Оля!»

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

Я стою в коридоре и икаю от слез. Рассказываю про Асю, куклы и дядьку. Мамино лицо белеет, а папины губы сжимаются в тонкую нить. Меня отводят в комнату и всыпают ремня.

С самого утра папа куда-то уходит. А в обед на весь двор слышны шлепки и крики. Дядька — это соседский сын-подросток. Как его вычислили, черт знает. Папа говорит, что он извиняется и больше меня не тронет. Но я еще долго не могу выходить во двор и каждый день прижимаюсь лицом к забору — смотрю в щель, как другие играют.

Однажды через забор прилетает камень и рассекает мне лоб. Родители снова ругаются с соседями, а потом мама долго сидит в саду, обхватив руками колени. Она все чаще говорит папе, что надо отсюда уезжать, что ей тут плохо, что мы здесь чужие.

Лезгинка

Еще я помню ясли. Маленькая комната с одинаковыми розовыми пластмассовыми петухами на длинной полке. Пестрый ковер, мы сидим вдоль стен. Скучно. Воспитательница по имени Карина с выдающимся носом с горбинкой играет на пианино. Мы танцуем лезгинку, семеним друг за другом…

Скоро мама забирает меня оттуда навсегда. Говорит, там грязно, я подцепила какую-то кожную заразу. Лучше дома с курицами, чем там. Я не возражаю, я ненавижу эти ясли, лезгинку и клонированных розовых петухов.

Я не помню, как мы уезжали из Грозного. Как собирали вещи, как прощались, как ехали. Зато помню подъезд нашего дома в Кондопоге. Мама долго звонит в дверь. Открывает высокий светловолосый мужчина — мой дядя Саша. Заходим в коридор, ухают об пол здоровые сумки и мешок грецких орехов. Из комнаты на костылях, в черных валенках ковыляет бабушка Мотя. Она давно не ходит, и неясно, какая неведомая сила вдруг подняла ее из кресла. «Внученька, какая ты большая!» — говорит она и обнимает меня мягкой слабой рукой. В доме непривычно холодно. В маминых коленях от бабушкиных рук смущенно прячется маленький брат.

Чеченская война начинается раньше, чем мы успеваем расколоть орехи, привезенные из Грозного. Родители не пропускают новости: по телевизору часто показывают Грозный. Вот разбомбили папин завод. А вот не стало целой улицы. А вот… «Женя, Женя, иди быстрее сюда, наш дом по телевизору!» Я несусь в комнату, плюхаюсь на пол. И мы все смотрим на наш забор и на остатки нашего дома. В кадре мелькает ореховое дерево, нетронутое войной.

Вернуться в Грозный

С тех пор как мы уехали, прошло двадцать шесть лет. За эти годы я иногда вспоминала Грозный. Ни с того ни с сего вдруг вспыхивали в голове сцены из детства. И вот я лечу туда в командировку и трясусь. «В Грозный, Женя! Зачем? — испуганно говорит мама в телефон. — Там же не любят русских, там же ужас что творится! Вспомни, как мы там жили!»

Я не хочу думать о плохом. Я лечу туда не как в город, в котором расправляются с геями, пытают людей за малейшее слово против системы. Я лечу в Грозный как в  город, в котором прошло мое детство под ореховым деревом.

В аэропорту меня встречают как дорогого гостя и первым делом везут кормить. Теплый воздух касается лица через открытое окно машины, мелькают дома. Город отстроили заново, даже если бы я что-то помнила, все равно бы его не узнала. Много солнца, много неба, много Путина и Кадырова. Портреты президентов на стенах домов и в каждом госучреждении.

В первый же день иду одна гулять по городу. Страшновато и неуютно. Я выделяюсь из толпы женщин в платках и длинных платьях, на меня смотрят. Возле рынка бабушка рассыпает ведро яблок, они катятся по асфальту, попадают мне под ноги. Помогаю собрать, бабушка выбирает самое крупное и протягивает мне. Я еще чувствую на яблоке тепло ее ладоней, когда спотыкаюсь на лестнице и вырываю с мясом ноготь на большом пальце. Сандалия наполняется темной кровью, кровь капает на асфальт и хлюпает при ходьбе. Больно. Двое мужчин провожают меня до магазина, в котором работает маленький аптечный пункт. Женщина в платке охает, сажает меня на стул, быстро разрезает бинты, складывает в небольшие квадратики, поливает перекисью и передает мне. Я промываю рану («Сандалии тоже вымой!»), наношу «Левомеколь», сверху бинт и пластырь.

— Бедная, как же вы так?

Женщина наполняет пакет лекарствами и бинтами. У меня мало наличных денег, надо идти в банкомат.

— Не надо, не ходи. Куда на одной ноге?

— Как же, — говорю, — так нельзя. Я схожу.

— Не надо, пускай будет от души. Это моя аптека, я хозяйка.

— Повезло мне с вами, — говорю.

— Вы, наверное, что-то хорошее сделали для кого-то, — отвечает, — вот вам и вернулось.

Вспоминаю бабушку с яблоками. Неужели?

Хромаю по проспекту Путина — самой красивой улице Грозного. Уютные кафе, много цветов, женщины в цветных платках, запах кофе и хлеба. Портрет президента внимательно смотрит со стены здания, украшенного лепниной.

В длинной очереди в банкомат мужчины пропускают меня вперед: «Проходи, красавица».

На следующий день знакомая ведет меня в больницу. Просто, без очереди, заходим в кабинет к взъерошенному хирургу: «Девочка приехала из России, повредила палец, полиса нет, посмотрите, а?»

И он молча смотрит («Отрастет») и выписывает мазь («Будет как новый»).

А потом я знакомлюсь с пожилой женщиной, у которой для материала расспрашиваю о жизни в Грозном. Она вырастила восемь своих детей, а сейчас заботится о пяти внуках — мать их оставила, все заботы легли на бабушку.

Иллюстрация: Рита Черепанова для ТД

Бабушка маленького роста, на голове блеклый платочек. Простое платье, стоптанные тапки. И очень выделяется на руке кольцо — серебряное, красивое, с камушками.

Всю жизнь она прожила бедно: муж был алкоголиком, избивал ее до полусмерти. Есть было нечего. А когда было, все отдавала детям. Сейчас ей семьдесят, она живет в жутких условиях, одна комната и кухня, вместе со старшей дочерью, тремя внуками и двумя внучками. Спят на полу — расстилают толстое одеяло и ложатся плотнее друг к дружке.

Бабушка очень много о себе рассказывает, и ничего хорошего. Просто не было, говорит, хорошего. Побои, предательство, война, голод… Умолкает, уходит на кухню. Возвращается, смотрит растерянно:

— Не знаю, чем вас угостить. У меня есть кусок хлеба и сметана. Попьете чаю?

Я отказываюсь и говорю:

— Давайте я вас лучше обниму?

Она раскидывает руки и сильно ко мне прижимается. Так крепко, что у меня трещат ребра. А потом отстраняется, снимает с пальца кольцо и протягивает:

— Я вам дарю.

Кажется, кроме этого кольца у нее ничего больше и нет.

— Пожалуйста, возьмите. Это от всей души! Будете вспоминать бабку, мне будет приятно.

Я отказываюсь, а она почти умоляет.

— Берите, берите, — говорит с дивана ее взрослая дочь. —Не возьмете — обидите ее. Она у нас такая, последний кусок хлеба отдаст, в этом ее счастье.

Опьяненная добротой и душевностью, которых я почему-то не ожидала здесь встретить, пишу маме: «Все хорошо, здесь такие хорошие люди… Ты помнишь адрес, где мы жили?»

Не успела

В самый последний день, перед самолетом, еду на улицу моего детства. После войны ее название не изменилось, сохранилась и нумерация домов. Что сейчас на месте нашего дома? Стоит ли орех?

Останавливаемся по нужному адресу. Придерживаю сердце, выхожу. Там, где был наш маленький домик с калиточкой, стоит дворец. Такой красивый, что я боюсь зайти. Просто стою как вкопанная возле большого камня — на нем мы с Асей раскладывали формочки и кукол.

Из дома напротив выходит седой мужчина — поинтересоваться, не надо ли чем помочь. Я рассказываю, что жила здесь.

Он наморщил лоб.

— Как фамилия? О, Волунковы! Помню, помню. А вон сейчас его позову (кивает на мужчину в соседнем дворе), он вообще всех помнит.

Мужчину, который всех помнит, зовут Султан.

— Помните, кто тут жил? — спрашиваю и дрожу.

— Помню. Ленька с семьей.

— Ленька — это мой папа…

— Да ты что!? Ва-а! А ты мелкая Женька?

— Ага, я мелкая Женька.

— О-о-о, выросла как! А Ленька хороший мужик был, дельный. У него все в порядке было, помню, во дворе и в доме.

И тут у меня щиплет в носу. Такое невероятное ощущение — сто лет прошло, а тебя, мелкую Женьку, помнят где-то на другой стороне земли. И папу твоего помнят. И он не просто папа, а Ленька. Дельный мужик. И люди эти, твои когда-то соседи, совсем тебе незнакомые, а встреча такая, будто родственники.

— Ну ты чего ревешь-то? Ну-у, не реви! — говорит седой дядька и обнимает меня за плечо.

Я не могу ответить. Мне снова пять. Сейчас из-за поворота появится молодой еще папа, поднимет солнечную пыль рабочими ботинками. «Женюля, не наигралась еще? Пойдем домой!»

— Папка-то с мамкой живы?

— Живы.

— Дай папке позвоню? Какой номер?

Глухие гудки прорываются через двадцать шесть долгих лет и соединяют улицу в Грозном с улицей в Кондопоге.

Я подхожу к каменному забору, залезаю на выступ — так видно двор, который когда-то был нашим. Высматриваю ореховое дерево.

— Дом ваш быстро снесли, — говорит сосед. — И вот отстроились как хорошо. А орех долго стоял, его спилили недавно совсем, кажется, этой весной. Чуть-чуть ты не успела.

Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь на нашу еженедельную рассылку!