Мне была целая куча лет — то ли 17, то ли даже 18 с половиной, ну то есть почти что пенсия (по тогдашнему ощущению). О жизни я уже знала практически все: про совок и перестройку, что никто никого не любит как надо, детей рожают, чтобы было на кого бурчать, что живут не как родители, институт оканчивают, чтобы потом нельзя было устроиться на работу… Вопрос, зачем человеку вся эта херня, отравляющий юность (если повезет, то только юность), привел меня к метро «Аэропорт», в писательский микрорайон, где когда-то жили и Марк Лисянский, и Александр Галич, и еще много кто. Где жили и мои подруги с тем же отравляющим вопросом, что и у меня, и все мы, как подорванные, писали стихи.

У одной из чудесных подруг, Полинки, была афганская борзая по имени Улисс. В один ужасный день подруга эмигрировала на родину Шекспира, а собаку оставила нашей прекрасной подруге Наташке и ее маме как бы в наследство, вместе с уникальной возможностью жить в квартире Улисса. Однажды Наташка с мамой уехала отдыхать на новогодние каникулы — и мне выпала уникальная возможность пожить без присмотра родителей целых две недели, встретить Новый год, оторвавшись по полной, ну и в довесок выгуливать и кормить собаку.

Про собак я тоже много что знала: что это такие зверьки с хвостом, которые едят из мисок и гавкают, а если в мультиках, то еще и разговаривают. Улисс был из реальной жизни. Он, собака, не говорил, он смотрел, и это оказалось почище диалога с родителями.

Диалог

Вечером я вошла в хоромы Улисса в мокром от снега полушубке, измочаленная экзаменом по зарубежной литературе, с авоськой, в которой лежал кусок мяса. Улисс посмотрел на меня как солдат на вошь, и, повернувшись тощим задом, удалился. Ну то есть я прихожу в гости, а эта тварь даже хвостом мне не рада, и ладно МНЕ не рада, она не рада куску мяса! «Вот хамло, — думаю. — Мне тоже на тебя гав-гав».

Переодеваюсь во что-то сухое из шкафа хозяев, делаю бутерброд с колбасой, раскладываю на батарее сигареты «Стюардесса» (радость студента по 35 копеек, если не просушить, то и не затянуться), сажусь мокрыми волосами к той же батарее и утыкаюсь в учебник латыни. Улисс входит, меряет меня презрительным взглядом и взглядом же спрашивает, когда моя персона покинет его апартаменты. Я взглядом ему отвечаю, что моя персона никуда не уйдет, пока не приедут его приемные хозяева.

— А кто ты, собственно, такая и какое у тебя право тут быть? — спрашивает его взгляд.

— Я, собственно, тот, кто нарезал тебе мясо кусочками и положил в миску, неблагодарная тварь.

— В гробу я видал твои кусочки, — говорит он взглядом и уходит, демонстративно игнорируя миску.

Я учу «ин вино веритас» и другие бесполезные вещи, чтобы меня не исключили после первой же сессии, Улисс мотает мне нервы и не жрет. Я прикидываю, что вот приедут приемные хозяева, увидят труп собаки и меня живую… Иду в комнату с миской, сажусь на корточки и делаю попытку наладить наши отношения.

— Улисс, — говорю, — ты собака?

Он смотрит на меня как на тупую.

— Умная собака?

Тот смотрит с прищуром.

— Тогда чем тебе мясо не нравится?

— Буду я тебе, тупой, объяснять, — говорит он молча.

— У тебя совесть есть?

— Не твое собачье дело.

— А в магазине ты когда-нибудь был?

— Нет, потому что собак, даже породистых, туда не пускают.

— А вот представь: заходишь ты в магазин, усталый как бобик, то есть, прости, усталый, как человек, видишь прилавки, забитые всякой всячиной: сырками плавлеными, колбасой двух сортов (докторской, в горошек, и однотонной), кусками мяса рембрантовского цвета. Так вот, я длинную очередь отстояла, толкаясь локтями, вырвала из-под носа старушки последний деликатесный кусок, смотри, какое вкусное, говядина, ням-ням…

Подношу сырое мясо к своему рту, пытаясь вызвать зависть.

— Пошла ты, — говорит он вяло.

— Пошли вместе, — говорю, — погуляем, может, аппетит появится.

— Ну пошли, не ссать же в квартире, — говорит его взгляд, и я пристегиваю поводок к его ошейнику.

Прогулка

Выходим во двор. Ходим как интеллигентная пара туда-сюда: я в облезлом заячьем тулупе и этот черный как смоль сукин сын с высокомерной мордой. Падает тихий снег, подсвеченный тусклым фонарем, Улисс элегантно поднимает ногу, ставит на белом полотне автограф, я романтично достаю из кармана просушенную сигарету, закуриваю, тренируюсь выпускать дым колечками — полная идиллия. Как вдруг… сукин сын делает рывок и уносится вместе с поводком в глубины дворов.

По физкультуре у меня всегда была четверка, но только за то, что я ее посещала, а вовсе не потому, что умею бегать марафон. Задыхаясь при минус пятнадцати и потная, как в пустыне, ношусь по писательскому микрорайону бог знает сколько времени и кричу в отчаянии: «Ули-и-и-и-и-и-с-с! Ули-и-и-и-и-и-с-с! Вернись, я все прощу!» И вот открывается форточка какого-то писателя, и оттуда мне отборным матом объясняют, что на дворе два часа ночи и что пить надо меньше и меньше книжек читать.

Под утро, выкурив часть стипендии, нарыдавшись до икоты, набоявшись до печенок, представив во всех красках, как приезжают хозяева, видят меня живую, а собаки нет, понуро тащусь домой и вижу у помойки своего красавца: залез всей породистой мордой в пакет с протухшим дерьмом и жрет, причавкивая от удовольствия, как последняя дворняга. Я подхожу на подгибающихся ногах.

— Вкусно? — спрашиваю взглядом.

— Сама видишь: протухшая курица, плесневелый сыр, картофельные очистки, прокисшее молоко — пиршество, как у римлян.

— Давай-давай, — говорю, — жри побольше, хочешь, я тебе и с соседней помойки деликатесов принесу? Из двора, где живут артисты и композиторы? Потом живот заболит.

— Это у тебя заболит, — говорит Улисс.

Колбаса

И что вы думаете? Как в воду глядел. На зачете по латыни живот крутило так, будто это я сожрала все, что не доели и выкинули писатели микрорайона.

Отсидев зачет в институтском сортире и договорившись о пересдаче, я поплелась в «Кипарисовый ларец» — поэтическую студию на Миусской площади, чтобы в компании таких же юных страдальцев с горя наслушаться и начитаться стихов.

После поэтического разврата человек пять захотели предаться чему-то еще более высокодуховному. Скинувшись, купили полкило однотонной колбасы, пару бутылок портвейна и пошли ко мне в гости. Ну то есть не ко мне, а к нелюбящему сожителю.

Увидев, что я не одна, Улисс изобразил гостеприимство и устраивать разборку не стал. Прихлебывая портвейн из чайных чашек, мы обсудили бессмысленность бытия, Мандельштама с Цветаевой, несовершенство мира и что сигарет ночью не купить, проголодались и вот идем на кухню делать бутерброды — и видим на столе пустую оболочку от колбасы, аккуратно вылизанную как изнутри, так и снаружи. Я говорю: «Какой умник не убрал закуску в холодильник?» Ванечка говорит: «Откуда я знал, что собаки едят эту гадость?» Немая сцена, как в Гоголе. В этой тишине все стыдливо расходятся по домам, к родным холодильникам. Я варю кусок мяса, не съеденный Улиссом, и через два часа пью сногсшибательный бульон.

Так прошло еще дней пять — в борьбе, собачьих склоках, марафоне и ожидании, когда приедут заменители хозяев и спасут его от меня, а меня от него.

Новый год

Наконец наступило 31 декабря. Первый мой самостоятельный Новый год. Так сказать, проверка на вшивость.

Утром мы с Динаркой быстро сбегали на базар и притащили последнюю елку, у которой было штук пять ветвей, а на ветвях было сколько-то штук иголок. Установили лысую красавицу в помытом помойном ведре, украсили разноцветными зубными щетками, гирляндой непарных носков, засохшими сушками с маком и чем-то еще таким же праздничным.

Налюбовавшись неземной красотой, Динарка убежала домой, а я самостоятельно открыла банку деликатесных шпрот, выданных родителями вместе с бутылкой шампанского, и впервые порезала оливье. В нем, правда, не было горошка, огурцов и колбасы, но картошка с морковкой и майонез были в точности как у мамы. Довольная собой, надела праздничный свитер, который отличался от повседневного тем, что был накануне постиран, расчесала лохмы и села ждать гостей.

Улисс вошел в комнату, посмотрел на часы, на меня и молча вышел. В 22:15 я занервничала: опаздывать на полчаса, конечно, в порядке вещей, но вдруг мой первый салат заветрится? В 22:30 стала переживать за шпроты. В 22:45 — за себя и стала звонить Лизке. Ее дома не было. В 23:05 зазвонил телефон и пьяный веселый Лизкин голос сообщил, что им (не уточнялось, кому поименно и в каком количестве) очень жаль, но до меня они не успеют доехать, потому что… Дальше я услышала пьяный смех, помехи таксофона — в общем, причины облома узнать не удалось.

В 23:07 меня охватила паника: как встретишь Новый год, так и проведешь — это известно и без высшего образования. Перспектива провести праздник в одиночестве, а точнее с подонком, которому гав-гав на меня, — однозначно отравить себе следующий год жизни.

В 23:25 в дверь позвонили. Я посмотрела с надеждой в глазок, в глазке была шапка-ушанка, а в шапке — лицо 40-летнего друга хозяев, который точно знал, что хозяев нет, и я точно знала, что его не звала. Может, я излишне разборчива, но перспектива провести Новый год (и, стало быть, следующий) в компании слишком взрослого потомка писателя меня напугала, к тому же откуда знать, какие намерения крылись под его ушанкой: а что если он пришел не Мандельштама вслух читать? И я на цыпочках ускользнула на кухню. В дверь продолжали звонить гекзаметром. Улисс посмотрел ехидно:

— Ну что, детка, влипла?

— Не твое собачье дело, — молча огрызнулась я.

В 23:45 ушанка ушла. Моя судьба была предопределена. И судьба Улисса тоже.

Без двух минут Новый год мне наконец удалось свернуть башку шампанскому, пробка отлетела в часы, стрелки замерли почти на 12. Молча прокричав: «С Новым годом, дорогие товарищи!», я налила часть шампанского в чашку, а часть в собачью миску. Улисс выпил свою порцию синхронно со мной и посмотрел без тоста мне в глаза. Я смутилась.

Вот и настал тот самый мамихлапинатапай — неловкое молчание, когда двое хотят одного и того же, но каждый боится сделать первый шаг. Улисс, как настоящий мужчина, взял его на себя.

— Бери поводок и пошли, — сказал он молча.

— Ладно, — ответила молча я.

— И держи его крепче.

— Как скажешь.

— Тебе понравится.

Я молча потупила взгляд.

Полвечности Улисс меня укатывал по обледенелому тротуару, я визжала от счастья, он лаял от удовольствия, потом он, словно потеряв голову, перелетел через капот машины, вслед за ним просвистела я и уткнулась в сугроб, потеряв внезапно себя… Через мгновенье мы нашли друг друга, доплелись до дома, дружно вытерли лапы о коврик, под его пристальным взглядом я помазала лоб и коленку йодом, накрылась одеялом и положила щеку на подушку. Рядом с подушкой положил морду Улисс, и я чувствовала его теплое заботливое дыхание, пока засыпала. Так мы и спали нос к носу все семь оставшихся ночей.

Когда пришла пора расстаться, Улисс сказал мне молча у двери: «……….»
Я сказала: «Я тоже. Всем сердцем и на всю жизнь».

Думаю, из людей меня мало кто так понимал, так сильно любил и так взаимно.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!