Попытка первая: встроиться в систему

Осознание, что со мной происходит что-то не то, пришло в пять лет, был еще жив дедушка Брежнев. Мне были совершенно не интересны игры мальчишек, я сублимировала в чтение, в свои мечты — о волшебной палочке, которая может все изменить. Меня воспитывали в семье военного, поэтому на любые проявления эмоций накладывалось табу. Противоречие между мной и внешним миром было слишком очевидно, но в те времена не было никакой информации о том, что это может быть. Взрослые начали экстренно социализировать меня с мальчиками. Мне проще было не доводить до конфликта, послушаться и пойти.

Уже став постарше, я сама начала пробовать какие-то нормальные мальчишеские увлечения. Существовали стереотипные модели: мальчик должен все решать, драться с другими мальчиками, на труде мастерить что-то у станка, ну а девочки не должны лезть никуда, кроме учебы. Я годами пыталась встроиться в систему, стать «нормальным мужиком» — и пошла служить. Как это было? Отвратительно. Мне было 20, Ельцин тогда объявил первый призыв на полтора года. Я подумала: лучше пойти отмучиться и получить военный билет, чем дальше продолжать бегать.

Жизнь в чисто мужском коллективе оказалась для меня адом. Я попыталась не встраиваться в иерархию, а встать где-то сбоку. Даже на тот момент у меня интеллект был выше, чем у подавляющего большинства там, — мне удалось устроиться на должность, связанную с компьютерными технологиями. Это вызывало зависть, ненависть тех, кто продолжал служить в обычных условиях. Это был страшный сон. Я умудрилась испортить отношения со своим призывом, возникла физическая угроза жизни. Меня вытаскивали оттуда с помощью Комитета солдатских матерей — нашли объективные проблемы со здоровьем.

Попытка вторая: переодевание

Я вернулась из армии совсем в другую страну — в 93-м. Что я умею? Куда идти? Торговать на рынок? Я и пошла. Там начал формироваться мой новый круг общения. Работа тогда была — чисто мужской коллектив, пускай небольшой, микросоциум, но и в нем у меня была эта роль: я не в иерархии, я где-то сбоку, я мудрая сова-резонер.

На рынке я познакомилась с продавщицей женского белья, которая сама моталась за бельем в Польшу. Я стала у нее покупать. У нее почему-то было не стыдно повыбирать, порыться. Мужчины покупают женское белье своим женам и подругам, но делают это совсем по-другому, чем когда ты покупаешь себе, и это со стороны очень видно. Она стала первым человеком, которому я открылась. Вначале ей было дико, потом она уговорила меня показаться во всем образе. Вот именно тогда я поняла, что не все люди готовы за это убить.

Может, и не стоит давить это в себе? Я перестала искать способы бороться — и стала искать способы примириться. До этого весь окружающий мир транслировал мне: если ты мужчина — будь мужчиной. Все иное недопустимо и несовместимо с жизнью. Тогда о полном переходе не было и мысли: я просто не знала, что такое в принципе возможно. И я стала думать, как адаптироваться.

Я ощущала себя женщиной. Я долго думала, что смогу как-то решить эту проблему, ограничившись переодеваниями, есть же фетишисты, трансвеститы. Фетишистам достаточно надеть колготки, испытать от этого сексуальное удовольствие — и успокоиться. Есть трансвеститы — для них переодевание не про возбуждение, а про психологическое спокойствие и комфорт, которые появляются от полного преображения в женщину. У таких людей ежедневная жизнь — в мужском теле, а по выходным и в отпуске «вторая жизнь», про которую никто не знает. Но моя ежедневная жизнь вызывала такой уровень дискомфорта, что если бы я пила, то я бы спилась.

Попытка третья: дом, дерево, сын

Моя последняя, самая отчаянная попытка встроиться состояла в том, что я женилась. Родители давили на меня, боялись, что я так и останусь «не таким». У меня была подруга, мне было интересно с ней как с человеком: платоническая влюбленность, просто глубокая дружба. Желание быть как все и мужские гормоны сделали свое дело — и мы начали встречаться.

Она ничего обо мне настоящей не знала. Но всегда говорила, что я «не такой, как остальные», со мной и поговорить можно. На фоне всех остальных самцов я выглядела выгодно. Было во мне «что-то другое». Она сама говорила: «У меня нет лучше подружек, чем ты». В браке у меня родился сын.

То, что было изюминкой в начале отношений, позже стало причиной развода: «Я не чувствую, что с мужиком живу». После развода я наконец поняла: дом построен, дерево посажено, ребенок выращен. 

Решение: гормоны

Я 15 лет работала в гарантийном отделе крупной торговой компании — снова мужской коллектив, хорошие деньги. И вот за один год у меня дважды случился микроинсульт. После второго я задумалась: я больше никому ничего не должна и теперь могу начать жить для себя. Вот третий раз такое случится, буду я умирать, лежать на кровати — о чем я буду думать? Хрен с ним, что не пожила своей жизнью, а была собой только в отпуске? Главное, что начальнику нравилось, как я выгляжу, что коллеги меня мужиком считали? Это и стало последней каплей. 

Когда я начинала переход, у меня не было информации обо всех его тонкостях. Первые гормоны я начала принимать самостоятельно, без врачей, вообще не представляя, что это такое. Мне было 40. Смотреть на отражение в зеркале было ужасно — с каждым днем все хуже. У меня была мысль: пускай я через три года сдохну, но сдохну я счастливой. Потому что я делала, что мне надо, а не то, чего от меня хотят окружающие. Я готовилась в 43 года уже умереть. Сейчас мне 47.

Специалистов тогда не было, да и сейчас в России не учат эндокринологии транссексуалов. Есть ряд врачей-энтузиастов, которые за свой счет и за счет пациентов нарабатывают необходимый опыт. Такие есть и среди хирургов тоже. Мы пока подопытные кролики. Добровольные.

Я сидела на форумах в интернете, в итоге нашла рассылку, которую вела транссексуалка — не врач, инженер-программист. Но она настолько глубоко изучила проблему, что была подкованнее любого профессора. Я многое оттуда узнала, смогла скорректировать препараты и их дозировки. И поняла, что умирать-то необязательно, что это все страшилки некомпетентных врачей.

Основное в переходе — это самоощущение. Я не хотела видеть в зеркале мужика. Но мне никогда не хотелось быть карикатурой на женщину, хотя мы понимаем, что набор хромосом изменить нельзя. Коррекция пола — это коррекция внешнего вида, приводящая к внешней мимикрии. Сейчас без ложной скромности могу сказать: пока я молчу, люди меня не палят, если специально не разглядывают. Если сказать: «Вот это бывший мужик», они, конечно, ответят: «А, ну да, это сразу видно». Если не говорить, у 99 процентов вопросов не возникнет. Если меня завернуть в мешковину, затянуть волосы в хвост — даже тогда я в зеркале вижу женщину. Да, не красавица, не королевишна, но какая есть.

Когда я не очень хорошо выгляжу, у меня нет мысли, не примут ли меня за мужика, а только думаю: «Блин, ноготь сломался, надо на коррекцию записаться». Конечно, мое тело — мое дело. Но ободранные ногти, извините, это свинство, небритые подмышки — это свинство. Вот ноги — это ладно, зимой я тоже не всегда брею. Я поняла, что обабилась, когда подумала: «Блин, стрелка на колготках! Да ладно, под джинсы пойдет!»

С голосом все оказалось сложнее. Есть методики выработки голоса: я знаю девочку, которую по телефону даже мысли не возникнет принять за мужика. А раньше это был певец-мальчик, в котором ничего не было женского, кроме каких-то проскальзывающих интонаций. Кому-то помогают тренировки, но мне нет. Когда люди меня вначале видят, а потом слышат — воспринимают как норму. Возможно, что-то подозревают, но очень тактичны и не говорят. 

Результат: реакции

Я уже три года фултайм-женщина. Документы поменяла в начале этого года. Анжелой звали мою одноклассницу в школе. После пятого класса она ушла на каникулы девочкой, угловатой пацанкой — а вернулась принцессой, расцвела. Я так хотела быть на нее похожей! Это был для меня не то что идеал, а предмет такой лютой белой зависти. Процесс трансформации стал ассоциироваться у меня с этим именем.

То, что я женщина, — не выбор, это предопределенность. Выбор был в том, чтобы эту предопределенность реализовать. Выбор у меня был в тот момент, когда я приняла первую таблетку и удалила первый волос на лице. Выбор был в том, остаться ли работать в крупной компании, на хорошей должности, скрывать себя и плакать по ночам в подушку от того, что происходит, — или наконец стать собой.

Через год после гормонотерапии мужики в коллективе еще ничего не замечали. Это свойство человеческой психики: когда изменения происходят на глазах, но небольшие, люди не сразу понимают, что что-то не так. И тут седьмое марта: мы работаем в штатном режиме, но клиенты начинают поздравлять меня с наступающим праздником — хотя на мне и не было женской одежды, просто волосы в хвостик, ничто не выдавало во мне «советского разведчика»… «Они что, сговорились? Это же Палыч, нет же ничего необычного! Он всегда таким чебурашкой выглядит». Первые несколько раз мужики поржали, а потом как-то резко задумались.

Потом всем все стало понятно. Но — как в свое время в американской армии было правило don’t ask, don’t tell. Все сделали морду кирпичом и продолжали нормальные рабочие отношения. За исключением того, что несколько раз неосознанно то дверь передо мной откроют, то помогут тяжести донести… И не потому, что я начальник.

Хозяин нашей конторы оказался лютым гомофобом. Зашел разговор о моем увольнении. [Непосредственный] начальник вытягивал меня до последнего: «Но человек-то он хороший. Ну бывает, давайте мы его спрячем, людям показывать не будем, работать же кому-то надо». Мне ставили условия: постричься, привести себя в нормальный вид. Я уволилась. Удивительно, что мне удалось так долго продержаться. У меня были очень плавные изменения. Удивлена, что в моем возрасте это вообще сработало.

Маме я рассказала, что происходит. Посидели, поплакали. Она все понимала — этого же не скроешь. Причем с детства — на чем-то я все же прокалывалась. Отец до последнего не верил, убеждал, что такого быть не может с его кровью, с его семьей. Потом стал просто игнорировать факт перехода, даже когда я уже поменяла документы. Когда я приходила домой, он закрывался в своей комнате, от меня прятался. Или, возможно, чтобы случайно меня не убить. Он не смирился с этим фактом. Сейчас он у меня в черном списке в телефоне. У него сегодня день рождения. И он не дождется, что я позвоню ему, поздравлю.

С сыном мы начали общаться, только когда он вырос, как раз с момента перехода. Друзьями мы так и не стали. Иногда переписываемся, называет меня Анжелой. Но он мне даже не сказал, что женится и уезжает в другую страну. С его матерью мы практически не общаемся.

Последствия: стереотипы

Это из разряда красивых сказок: когда кто-то делает переход, то остается на том же месте, в той же должности. У меня нет высшего образования, работодатели всегда смотрели на мои знания, умения и навыки, я работала на инженерных должностях. Я потеряла свою работу — и мне пришлось искать что-то для выживания. Сейчас я работаю в такси, другого выбора не было. 

Я не таксистка или таксист — я водитель. На дороге вообще нет мужчин и женщин, на дороге есть водители. «Автоледи» вообще меня бесит: «Автоледи на иномарке врезалась в автоджентльмена на отечественном автомобиле». Мне однажды сделали комплимент, что я вожу как мужчина. Я говорю: «Я вожу как женщина, которая офигенно водит. Мужчины тут ни при чем».

На моей работе снова действует принцип «Не спрашивай, не рассказывай». Мои коллеги про меня ничего не знают. Я как-то подслушала разговор водителей и механиков: «Да, не повезло, конечно, бабе с такой мужиковатостью». У нас в парке процентов двадцать — женщины, среди нас самая маленькая текучка. Большинству больше 35: дети подросли, появилось свободное время. Нет расписания — сама себе хозяйка. 

Существует позитивная дискриминация, да, я ей пользуюсь. В парке мою машину обслуживают без очереди и материться при мне меньше стараются. Такое уж традиционное воспитание в нашем обществе: от женщин требуют меньше. Мне с этим комфортно: можно делать то, что хочется, а не то, что требуют. Отношение «Ну она же красивая» позволяет получить скидку. Если ты мужчина — без вариантов: «Не справляешься? До свидания!» От мужчины ожидают, что он стиснет зубы и будет биться до конца, а не сядет: «Я не могу, у меня лапки». 

Но есть и обратная сторона этой дискриминации: чаще всего на дорогах тупят молоденькие девочки. Она создала эту пробку не потому, что она девочка, а потому, что она водитель плохой. А водитель она плохой, потому что в автошколе ей делали скидки. Это замкнутый круг. Как с этим бороться, совершенно не ясно. Вся наша система и рождает подтверждение стереотипов про женщин.

Сейчас: принятие

В моем представлении общество должно функционировать иначе — без скидок на хромосомный набор. Я не понимаю принцип взаимодействия людей «Ты дай мне все, а я тебе секс». Есть случаи, когда гендерные мужчины начинают пользоваться своим преимуществом, требуя от женщин чего-то только потому, что они вот у них есть. «Ты должна мне соответствовать, ты должна меня обслуживать. Я мужик хоть куда, только свистну — все понабегут». Неправильно требовать чего-то от человека только потому, что у тебя тот или иной гендер. Правильно требовать чего-то особенного на основании того, что ты для этого человека являешься чем-то особенным.

С точки зрения нашего государства такие, как я, вообще не должны существовать. Мы расшатываем устои и противоречим основным ценностям. Я являюсь живым примером того, что трансы тоже люди и что так жить можно. Глядя на меня, какой-нибудь Вася может укорениться в своем мнении — и стать Леной. Поэтому меня на всякий случай лучше сжечь, чтобы Вася посмотрел, чем это чревато, и завел ребенка, жил требуемой от него жизнью. 

Я завидую молодежи, у которой сейчас есть доступ к информации, чего не было у меня. Чем общество более цивилизованно, более продвинуто, тем в нем гендерные стереотипы играют меньшую роль. Пора принять то, что люди не бинарны. 

Материал подготовлен в сотрудничестве с социальным проектом «Гласная». Этот проект дает голос женщинам, которые живут, руководствуясь собственными принципами и представлениями, а не навязанными предубеждениями. Все они разные — сами выбирают, где и как жить, могут посвящать себя карьере или семейной жизни, соответствовать гендерным стереотипам или нет.