Десять дней офицер метался и кричал, не закрывая рта. Его бред и вопли доводили соседей по госпиталю до отчаяния.

«Слушайте команду! Ах черт побери, солдаты уже мертвые, ружья сломаны… — он уткнулся стеклянными глазами в пол. — Брюхо стонет от голода, ноги стонут от ревматизма, в окопах и блиндажах вода! А ты сиди в них и вой. Где Кузнецов? Убит! Ты что, Мезенцев, ходишь без фуражки и головы? Революция обязательно будет, но пусть это будет революция духа!»

После этих слов он встал и перекрестился. Потом кричал еще десять дней и наконец ночью бритвой окончил свой крик. Ни врач, ни медсестра не смогли его успокоить. И полковой священник утешить его не сумел. Священник и сам уже много ночей не спал. А иногда убегал в лес и там рыдал. Днем к нему приходили юнкера и спрашивали: «Почему вы благословляете эту войну? Зачем отправляете нас на смерть?»

Потом солдат начала косить холера. Каждый второй сгорал за день. Доктор в один из вечеров подсел к батюшке: «Если бы вы хотели, вы бы могли остановить эту кровь. Ведь за девятнадцать столетий вы в своей церкви чего только не обсудили и не осудили, но войну — ни разу! Вот что вы могли бы сделать. Да, некоторым из вас придется пострадать, иные погибнут. Но только так можно остановить безумие!»

До конца огромной и страшной Первой мировой войны оставалось два года. А до конца России, октября 1917-го, и того меньше. Но ни доктор, ни молодой священник Аркадий Остальский не знали тогда, что безумие только начинается.

Трясучая холера

В июньский полдень 1910 года гул над Торговицей стоял небывалый. Со знаменитой Житомирской площади, куда после Шаббата стекался почти весь город, неслись протяжные крики, зазывающие покупателей к прилавку. Среди них можно было расслышать и скрипучий голос табачника Фридланда, и тонкий, но сильный зов Якова Сайдиса от его конфетного угла. Но могучие стены Преображенского собора, стоявшего через сквер от площади, не пропускали гам уличной суеты. Там, у святой Анастасии Римлянки, два молодых бурсака стояли на коленях и горячо молились, чтобы Бог дал им ума и крепости для дальнейшего священнического служения.

Аркадий с другом Сашей Лукашевичем остались в соборе тайком и так увлеклись молитвой, что позабыли о торжественной выпускной речи в этот день. Просто в один момент глаза Лукашевича выпучились, точно он увидел призрака, потом он резко повернулся на Аркадия — и оба без слов ринулись из собора на Илларионовскую улицу, к семинарии.

В зал вбежали к финальным словам оратора: «Некоторые утверждают, что они, будучи неверующими, оказываются лучшими христианами, чем официальные последователи Церкви. Это излюбленное самооправдание людей нашего времени, — речь держал епископ Фаддей. По силе и пронзительности голоса он не уступал торговцам с площади. При этом еще и нависал над семинаристами с кафедры, сверкая глазами из-под черных бровей. — И нередко теперь вместо знамения креста Христова водружают знамя насилия. А начинается все с прекраснодушных социалистических идей. Мы же не будем смущаться при виде зла, но выступим на борьбу с ним, имея в себе радость Христову».

Его пламенная речь переливалась через кафедру, окутывала огнем студентов, так что Остальский с Лукашевичем, хоть и зацепили ее лишь краем, стояли у колонны открыв рты.

Они понимали, что по России бродит какая-то трясучая холера. И среди своих же сокурсников не раз слышали о грядущих страстно ожидаемых переменах. А третьего дня какой-то убогий калека с паперти, прося подаяние, почему-то сказал им: «Скоро вас всех постригут. Ножиком по горлышку. Люди так говорят».

Но окончание Волынской семинарии открывало перед ними другие перспективы и соответствующие хлопоты. Надо было думать о рукоположении в священство, искать себе место для служения, а стало быть, думать о женитьбе или о монашестве.

На этом дорожки двух семинарских друзей разошлись. В июле 1911 года Аркадий женился на восемнадцатилетней Ларисе Гапанович. Но уже через пару дней после свадьбы уехал из дома с миссией. Ему надо было общаться со штундистами и «хлыстами», встречаться с их общинами и вести беседы, чтобы обратить их к православию. На Юго-Западе России сектантского народу было пруд пруди, миссионеров категорически не хватало. К тому же в селе Лажевая объявился странный монах.

Странный монах

Поздней осенью он пришел по слякоти: скуфья набекрень, в бороде гнезду пора виться. Но в обращении с местными был ласков и набожен. Через месяц вокруг него уже вилась стайка из деревенских баб. Стали поговаривать, что он устраивает ночные собрания, отпускает грехи у печки и активно проповедует воздержание от мяса, сала, чеснока и брачного общения.

Местному священнику, молодому отцу Аркадию, не хотелось ввязываться в это дело, ведь образовавшаяся партия «богомолов» по многим вопросам была лучше его обычных нерадивых прихожан. Последователи монаха больше молились, постились, на все кротчайше спрашивали благословения. Да только ладу между ними и простыми православными не вышло. Один раз чуть не изметелили друг друга, когда речь зашла о строительстве мужского монастыря под началом пришлого монаха. Из-за его влияния женщины в селе стали более строптивыми, чурались своих мужей, и мужики, понятное дело, занервничали. К тому же эти женщины почему-то настаивали на появлении неподалеку мужского монастыря. Пришлось вызвать монаха на разговор.

Он явился и с порога начал угрожать священнику, что в случае его ареста Бог попа покарает, при этом паспорт свой показал. Из документа выяснилось, что Иван Евдокимович Анцыбов — крестьянин Подольской губернии, а в графе о семейном положении слово «женат» было зачеркнуто и ниже переписано кривой рукой на «не женат». Впрочем, позже выяснилось, что подруга Екатерина у него все-таки имеется, но Анцыбов свою связь с ней отрицал. Священник обратился к сельскому старосте, чтобы арестовать лжемонаха, но тот отказался. Настаивать никто не стал.

Епископ БежецкийФото: Orthodox3/commons.wikimedia.org

Раскол в Лажевой нарастал и захватывал окружные деревни, куда «монах» тоже захаживал, собирая средства для некой Введенской общины на Афоне. Чем могла бы закончиться эта история, трудно сказать, но все изменила начавшаяся в 1914 году война, когда мужиков стали выдергивать из деревень в армию. И отец Аркадий тоже вынужден был бросить этого горемыку Ивана и поехать ближе к фронту.

Вместе с женой он перебрался в Галицию, чтобы миссионерствовать на захваченных у австрийцев территориях. Несколько месяцев ездил по местным деревням и проповедовал, многие верили ему, но боялись вот так, в один миг перейти из униатской церкви в православную. У этих страхов были основания. Летом 1915 года русские войска вынуждены были покинуть эти места. С ними, опасаясь возвращения австрийцев, в неизвестность ушло около 100 тысяч беженцев. Оставшееся население было подвергнуто репрессиям. За симпатии к России, по подозрению в переходах в православие австрийская власть покарала 10 процентов всех униатских священников.

Последний оплот

Горести прифронтовой жизни не напугали отца Аркадия, и он решил остаться при армии. Это стоило ему дорого: супруга Лариса не захотела делить с ним участь кочевника и уехала к себе на Волынь.

На лихую беду подкидывали проблем еще и большевики, которые своей агитацией разлагали армию изнутри и настраивали солдат против офицеров и полковых священников. Отцу Аркадию пришлось взяться за свою альтернативную программу христианско-демократической партии. Но этому замыслу не суждено было сбыться. После Октябрьского переворота все надежды февральских революционеров вместе с идеей христианской партии были разрушены.

Крепче других держались братства. Особенно много их было на юго-западе Российской империи. В одном из них оказался и отец Аркадий. Владимиро-Васильевское братство в Житомире после революции сильно сократило свою благотворительную деятельность, закрыли швейные мастерские и столовую для заводских рабочих, перестали снимать квартиры для беженцев и оказывать материальную помощь нуждающимся, при этом братчики оставались чуть ли не последним оплотом практического осуществления христианства в регионе. Священник Остальский стал проповедником этого братства.

Через некоторое время его проповеди стали весьма популярны в городе, о нем даже написали в местных газетах. И, подумав, он создал свое благотворительное Свято-Николаевское братство. С одной стороны, это был ответ священника на призыв патриарха Тихона Беллавина, который видел, как уничтожается церковь, и разослал письмо с просьбой всем верующим объединяться в союзы. С другой стороны, Остальский хотел утешить горожан, ведь только за несколько лет Гражданской войны власть в Житомире сменилась 14 раз! От этой смуты в первую очередь страдало мирное население.

Где шуба?!

В 1919 году большевики особенно лютовали на Волыни. В один день в Житомире расстреляли 66 человек, причем многих из них предварительно пытали, разбивали головы и сдирали кожу. Среди убитых были два священника. Уходя, красные взяли заложников, в том числе председательницу Красного Креста Наталью Оржевскую и ее племянницу княгиню Наталью Шаховскую, братчиц Свято-Николаевского братства. Несколько месяцев их держали в московском концлагере, потом отпустили, но в Житомир они смогли вернуться только в 1925 году. Через девять лет их снова арестовали. Следы обеих оборвались где-то в Казахстане.

Несмотря на прямые репрессии, отец Аркадий продолжал заниматься своим христианским делом. Братчики помогали больным, хоронили сирот и одиноких. Иногда они пытались помочь и самому Остальскому — правда, мало что из этого получалось. Однажды зимой, видя его легкую одежду, они сшили ему шубу. Дважды в храме его видели в ней, а потом она исчезла.

— Где шуба? — поинтересовалась мать священника Софья Павловна.

— В алтаре висит, кажется, — небрежно ответил отец Аркадий.

Через некоторое время алтарники храма, зная, что шубы там нет, снова задали настоятелю тот же вопрос. Смущаясь, он ответил:

— Висит… там, где нужно.

Оказалось, что он отдал ее вдове, у которой от туберкулеза умирали двое детей. Так же он поступил со своими сапогами, обменяв их на лапти какого-то бедняка по дороге из Житомира в Киев, чтобы тот мог согреться. Однажды он отдал даже свои штаны, оставшись в белье, а чтобы не срамиться, зашил впереди полы подрясника. Когда же к нему обратились погорельцы, он долго ходил по дому, думая, чем бы он мог им помочь, и, зайдя в комнату матери, увидел ковер.

— Это наш ковер? — спросил он.

— Наш, — ответила Софья Павловна. Но, быстро сообразив, к чему он клонит, продолжила: — Наш, но не твой.

Первый арест

Впервые отца Аркадия арестовали 6 мая 1922 года. Тогда страну накрыл сильный голод. Он прошелся по югу России и Поволжью. Патриарх Тихон описывал это так: «Жилища обезлюдели, селения превратились в кладбища непогребенных мертвецов. По дорогам и оврагам находят десятки умерших голодных. Матери бросают своих детей на мороз». Он призывал верующих оказывать помощь голодающим, но только не за счет богослужебных ценностей.

В то же время Троцкий предложил товарищу Калинину выступить с интервью, в котором следовало заявить, что «изъятие ценностей ни в коем случае не является борьбой с религией» и сама инициатива возникла у «крестьян голодающих губерний, широких беспартийных масс и красноармейцев».

А Ленин параллельно писал Молотову из Петрограда: «Именно сейчас, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией… Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Это письмо было написано через месяц после того, как советская власть выпустила декрет об изъятии церковных ценностей.

Понятное дело, что епископы и священники оказались в крайне затруднительном положении. С одной стороны, в храмы вламываются вооруженные солдаты, власть требует сдавать все, опираясь на воззвание предстоятеля церкви, а с другой — им известно, что на самом деле сказал патриарх Тихон.

Отец Аркадий поступил просто: он собрал в храме братчиков и прочитал им оригинал письма. Больше того, он прямо указал на лживость позиции большевиков и выразил сомнение, что изъятые ценности действительно пойдут на помощь голодающим.

Его арестовали сразу после службы, на выходе из храма. Прихожане попытались отбить своего батюшку, но чекисты ружьями оттеснили их и пообещали пристрелить всякого, кто будет сопротивляться.

На первом допросе в ЧК было много формальных вопросов.

— Почему вы не явились по повестке в ГПУ? — спросил скучающий уполномоченный Петр Ломовских.

— Потому что мне ее принесли в полночь. Я посылал передать утром, что прийти не смогу.

— Приходилось ли вам выступать с амвона по поводу изъятия церковных ценностей?

— По долгу священства я прочитал в церкви послание патриарха Тихона.

— Каково ваше личное убеждение по этому вопросу?

— Все имущество церковное — имущество бедных. Это правило нашего братства.

К тюрьме, где содержался священник, потекли караваны с едой и письмами. Сытыми оказались и конвой, и соседи Остальского по камере. На стол чекистам легли коллективные письма за подписью рабочих завода «Сельмаш», государственного лесопильного завода и прочих работяг.

Но это не помогло. Месяц священника допрашивали, потом дело передали в суд. Процесс был открытым, судьи выслушали множество свидетелей, которые наперебой рассказывали о самых лучших качествах отца Аркадия, газетчики публиковали новости с процесса в житомирской прессе, но молодой прокурор только свирепел и утверждал, что принципы и убеждения Остальского противоречат идеям советской власти.

На последнем заседании, в конце июня, суд, посовещавшись, стал долго и монотонно зачитывать приговор. Утомившись от нудного чтения, священник заснул. Его разбудил конвоир:

— Эй! Просыпайся, святой отец! Тебя приговорили к смерти.

— Ну что ж, — сказал Остальский спросонья, — благодарю Бога за все. Для меня смерть — приобретение.

За сопротивление советской власти и возбуждение толпы его действительно приговорили к расстрелу. Но в связи с тем, что «благодаря выдержанности соответствующих органов рабоче-крестьянской власти удалось избежать кровопролития», приговор смягчили и заменили на пять лет заключения в доме принудительных работ. Вместе с Остальским осудили нескольких братчиков и местного епископа владыку Аверкия, которого ввиду тяжелой болезни (тифа) оставили на свободе.

Расстрельное место и второй арест

Когда Остальский освободился, в Житомире уже вошел в силу церковный раскол. Священники, которых склонили к сотрудничеству в ЧК, примыкали к так называемой обновленческой церкви. В 1925 году Остальский со своей мамой (к тому времени они уже приняли постриг в монашество) переехал в Москву, где его рукоположили в епископы и отправили на Полтаву вместо арестованного епископа Василия Зеленцова (убит в 1930 году). Владыка Аркадий сразу понял, что едет на расстрельное место.

Прибыв в Полтаву, некоторое время он разъезжал по приходам в темных очках и строгом пальто, предъявляя документы о том, что он новый епископ, только при личной встрече со священниками и прихожанами. Епископу Аркадию было ясно, что борьба против расколов означает для него прямую борьбу с НКВД. Поэтому он старался на службах появляться неожиданно, чтобы вдохновить верующих, а потом так же внезапно исчезал. С духовенством же он активно общался по переписке. На случай неожиданной смерти в голенище сапога он носил свою фотографию, чтобы его могли опознать.

Соловецкий лагерь особого назначенияФото: commons.wikimedia.org

В одно из своих путешествий он оказался в Ленинграде и признался местному митрополиту Серафиму Чичагову (расстрелян в 1937 году в Бутове), что хочет явиться на Лубянку в центральное ГПУ, чтобы там пересмотрели его дело, так как никакой вины он за собой не находил, а реальный срок отсидел. Как его ни отговаривали, он все же осуществил задуманное.

Когда он заявился на Лубянку, местные чекисты сперва ничего не поняли и даже крайне удивились его заявлению. Владыка пояснил, что он поражен в правах и никак не может найти себе место для служения, пока это не согласует начальник 6-го (церковного) отдела ОГПУ товарищ Тучков. Встречи с ним и запросил епископ Аркадий. Его арестовали не сразу. Продержав под стражей неделю, разобравшись, что к чему, 15 мая 1928 года Остальскому вручили ордер на повторный арест, допросили и бросили в Бутырскую тюрьму.

Его обвинили в написании и распространении «резкого антисоветского документа», который владыка действительно написал в виде частного письма. За это ему оформили путевку в лагерь на Соловки — пять лет. Там его определили на общие работы.

Дожить до утра

В лагере оказался один из раскольников, Стефан Орлик, которого Остальский обличал в свое время, будучи миссионером на Волыни. В поисках расположения начальства Орлик написал донос на епископа Аркадия — дескать, тот тайно служит в лагере с монахами и проповедует против советской власти. Рассмотрев дело, по той же 58-й политической статье епископу дали пять лет заключения дополнительно.

После приговора Остальского на некоторое время перевели в штрафную зону архипелага — на Секирку. Не каждый попавший туда мог дожить до утра. Кого-то сажали наверх сидеть на жердочках, так чтобы ноги не касались земли. Шевелиться и разговаривать нельзя — могут отправить в карцер, стрельнуть или привязать к бревну и столкнуть с Секирной горы по лестнице. От онемения и усталости люди падали. А те, что спали внизу, ложились на холодный пол слоями, чтобы как-то согреться. Ночью менялись, но просыпались уже не все. Трупы стаскивали к стене, а поутру выносили вон.

Владыка Аркадий пережил Секирку и даже, отсидев отмеренный срок, смог вернуться с Соловецкого лагеря на архипелаг. Это было зимой 1937 года.

Говорят, ему предложили остаться в лагере на должности кассира и даже прекратить преследование, но он отказался.

Епископ Аркадий в НКВД, 1931 годФото: Orthodox3/commons.wikimedia.org

В тот год он очень спешил. Кочуя из города в город, епископ Аркадий объезжал своих знакомых, друзей и родственников тех людей, с кем сидел на Соловках. Чтобы как-то определить Остальского с местом служения, его назначили епископом Бежецким в Тверской епархии. Но к своим обязанностям на новом месте служения он приступить не успел.
В конце июля 1937 года был издан приказ «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов».

Постановление об аресте и расстреле Остальского было готово уже в августе, но так как владыка проживал не в Москве, а в Калуге, арестовать его смогли только 21 сентября в поезде.

Во время допросов в уже знакомой ему Бутырской тюрьме он сказал, что не хочет больше управлять епархией, но был бы рад служить рядовым священником, а хоть бы и сторожем при храме. За это он якобы обещал полную лояльность советской власти вплоть до помощи в разоблачении врагов народа. Но согласно свидетельским показаниям, епископ Аркадий заявлял, что он много пострадал в лагере и хотел бы потрудиться, чтобы укрепить православную церковь, «разъясняя верующим смысл происходящих событий в жизни русского народа».

«Я не верю, что Россия сошла со сцены. Нет, она жива. Да и смерть — это вор, она берет не свое. Смерть — это всего лишь дверь» — так говорил владыка незадолго до ареста.

Показания Остальского в протоколе допроса противоречат тому, что рассказывали о нем друзья той осенью. Что случилось? Епископ сломался под пытками? Устал? Или уполномоченный все сам придумал и дал бумаги на подпись уже приговоренному? Видимо, это навсегда останется тайной.

Как бы то ни было, в канун нового, 1938 года епископа Аркадия Остальского убили недалеко от поселка Бутово. В тот морозный день с ним были расстреляны еще 246 человек.

В 2000 году его причислили к лику святых. День его памяти — это день расстрела, 29 декабря.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!