Руководитель программ доступности Государственного исторического музея Влад Колесников рос в семье глухих родителей, поэтому с детства был посредником между слышащими и глухими. Позже, когда слух стал хуже, он получил образование дефектолога и занялся проблемами музейной доступности. Анна Немзер поговорила с Владом о том, что такое смелость не слышать, и узнала, как музеи меняют отношение людей друг к другу. 

 — Сколько лет вы живете в Москве?

— Я из Липецкой области и в Москву переехал в 14 лет. Я до переезда тут был один раз — лет в 12 приезжал вместе с глухим двоюродным братом, который меня взял с собой в качестве переводчика. И вот эта поездка — а она была буквально на день — как-то меня так сильно поразила, что я сразу понял, что хочу тут жить. Переехал я один, без родителей — просто поехал к родственникам и в итоге остался.

 — Вы ощущали в детстве давление из-за проблем со слухом?

— В школе, до того как я ушел на домашнее обучение, все знали, что я плохо слышу, но дразнили меня не из-за этого, а из-за того, что у меня родители глухие, из-за того, что очкарик. Носить аппарат и позиционировать себя как слабослышащего я стал уже со второго курса университета. Так что проблемы с этим не было.

 — Понятно, что с родными вы общались на жестовом языке. А как выяснилось, что у вас тоже есть проблемы со слухом?

 — В семье отец говорил со мной только на жестовом языке, а мама чаще голосом. Поэтому, когда мы ссорились, об этом знали все соседи — она себя не слышит и кричит очень громко. До семи лет все были уверены, что у меня нет проблем со слухом, но в первом классе учительница предложила показать меня врачу, потому что я все время переспрашивал. Тогда мне диагностировали первую степень — это минимальная потеря слуха, когда не слышишь шепот, например. Мне нужно было делать уколы, но родители сказали, что никаких уколов не будет, и лечение забросили. В школе меня просто сажали за первую парту, и нарушение слуха особо никак не всплывало. В пятом классе мне диагностировали уже вторую степень, и тогда мы все это оформили. И потом до 18 лет каждые год или два это свидетельство нужно было делать заново, а для этого лежать в больнице — что тебя типа полечили, но не вылечили, поэтому вот тебе инвалидность. 

— После школы вы поступили в педагогический университет. Почему?

— Вообще, я еще в детстве хотел быть учителем, дома играл, делал классные журналы. Но когда я переехал в Москву, у меня началась условно бандитская жизнь, свободная, и я уже об этом желании не вспоминал. Я знал, что в этот вуз несложно поступить на отделение сурдопедагогики, тем более там есть спецгруппа, куда набирают 12 человек с нарушением слуха.  До поступления я никогда так тесно не общался со своими ровесниками, которые, по сути, такие же, как я. А тут началась жизнь в общаге, когда на двух этажах живут только глухие и слабослышащие студенты, и мне это все очень нравилось. Только вот учиться особого желания не было. Задача сурдопедагогики, дефектологии — делать людей одинаковыми. То есть из человека с инвалидностью делать человека без инвалидности: может быть, с какими-то погрешностями.

Моя глуховская тусовка — это были мои однокурсники, нас всех учили одному и тому же. Но после молодежного форума Всероссийского общества глухих полностью поменялось восприятие — там, например, я впервые услышал о культуре глухих. О том, что нельзя воспринимать особенности их поведения как неуважение по отношению к слышащим, что, если мы показываем пальцем, это просто часть нашей культуры, наша особенность. И после этих трех дней я вернулся с пониманием, что нужно менять не людей, а систему.

— Вы вернулись с форума, поняв, что нужно что-то делать в этом направлении… 

 — Я понял, что нужно хорошо учиться. До этого я не очень понимал, хочу ли я потом работать в школе, а там осознал: да, хочу. Я решил писать диплом про жестовый язык, потому что… Я вообще за жестовый язык, но в образовании я немного его опасаюсь. Детям нужно дать возможность попробовать и то и другое. Поэтому все свои занятия я провожу одновременно голосом и на жестовом языке и специально приглашаю слышащих.

 — Как вы стали работать в музее?

 — Я устроился в «Перспективу» — работал в отделе трудоустройства людей с инвалидностью, а потом перешел в отдел инклюзивных программ. И в какой-то момент знакомая, которая работала в детском саду для глухих детей, попросила устроить им экскурсию в любой музей. Я предложил ей пойти в «Гараж», организовал этот поход — и в итоге сам переводил детям экскурсию. После этого мне предложили работу в «Гараже», и там я понял, что, используя современное искусство, можно разговаривать с людьми про все. Музей — это место, где можно изменить сознание всего общества и повлиять на отношение людей друг к другу.  Когда я пришел в Исторический музей, мне было важно продолжать эту просветительскую работу. Мы не только проводим экскурсии по постоянной коллекции и адаптируем ее, но и организуем специальные выставки. У нас уже было несколько проектов, посвященных людям с инвалидностью, например весной этого года в музее состоялась выставка «Карл Гампельн. Глухой художник».

— Каким должен быть музей, чтобы там было интересно глухому или слабослышащему человеку? 

— Глухие никогда не будут тусоваться со слышащими, если те не знают жестового языка на комфортном для глухих уровне. Если мы хотим, чтобы у нас была совместная экскурсия для глухих и слышащих, глухие не будут выделяться, потому что не захотят показаться глупыми. 

У глухих действительно своя культура. Один глухой спокойно скажет другому, что тот сегодня плохо выглядит, даже если видит этого человека второй раз в жизни. Обязательно при знакомстве спросит, какая у человека зарплата, в какой школе он учился… Поэтому, когда слышащие со своими традиционными нормами поведения сталкиваются с глухими, это кажется им чем-то неприемлемым. 

— Ваша работа с детьми — это музейная практика?

— Нет, я сейчас работаю в школе, я педагог дополнительного образования. Совмещать работу в «Гараже» с преподаванием было совершенно невозможно, но когда я стал работать в Историческом музее, такая возможность появилась, и вот с этого года я преподаю в школе. И в итоге нисколько не жалею о своем педагогическом образовании, даже несмотря на то что ушел от традиционного способа обучения.

 — Где в городе начинаются cложности?

— У меня трудности случаются часто в метро. Я слушаю музыку, а для этого достаю аппараты и вставляю наушники. И у меня уже три раза были очень неприятные ситуации с сотрудниками метрополитена, которые просят остановиться и показать рюкзак. Я достаю наушники, потом достаю аппараты, а включаются они только через четыре секунды. В общем, к тому моменту, когда я говорю: «Я вас слушаю», человек уже кричит на меня.

С информационной доступностью становится лучше — например, в метро стало проще ездить, когда сделали полоски, где видно, какая станция следующая. Круто, когда появляется крестик на двери, откуда не будет выхода, если платформа с другой стороны. 

За границей я спокойно хожу без слуховых аппаратов, у меня нет потребности их все время надевать. Там я спокойно говорю, что я глухой, и мне начинают в ответ писать. Мне кажется, для таких, как я, это очень важно. В России чувствую дискомфорт оттого, что я не слышу, и как будто извиняюсь за это.

---

Материал подготовлен в партнерстве с Политехническим музеем в рамках проекта «Истории, которых не было». ТД и Политех собирают истории, рассказанные людьми с инвалидностью, об их отношениях с городом. Если вы такой человек и готовы поделиться с нами своей историей, переживаниями, взглядом на Москву, заполните, пожалуйста, небольшую форму и расскажите о проекте тем, кому это может быть интересно. На основе собранных материалов мы планируем сделать цикл публикаций о людях с инвалидностью, а потом собрать эти истории в Политехническом музее.

Проект реализуется с использованием гранта президента Российской Федерации, предоставленного Фондом президентских грантов.

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!