После досмотра вещей и нескольких кордонов за мной захлопывается очередная тяжелая металлическая дверь, обрамленная колючей проволокой. Я опускаю руку в карман в поисках телефона, но вспоминаю, что мне пришлось оставить его на КПП: здесь это запрещенный предмет даже для сотрудников. Я на зоне — в колпинской колонии для несовершеннолетних. И здесь свои правила, которые нужно неукоснительно соблюдать.

Мы выходим во внутренний двор. Палящее солнце бьет в глаза. Посередине располагается футбольное поле, на котором ребята гоняют мяч под руководством тренера. «Пасуй направо, Месси, блин, ноги у тебя кривоваты, что ли?!» — кричит парень в кепке своему партнеру по команде. Игра проходит активно, ребята лупят по мячу — он летит мне в объектив. 

«Эй, внимательней, а то фотографа прибьешь, попадешь в “склонные”», — раздается сбоку. Смех. Склонными тут называют тех, кто попадает в список в связи с совершенными проступками — будь то нападение на сотрудников или попытка побега. Фото таких нарушителей вешают на стену и, если воспитанник ведет себя хорошо, убирают.

После футбола подростки сдают нормативы. «Эй, тренер, смотри, я могу начеканить сто раз. С четвертой попытки точно получится!» — кричит один из них. Боковым зрением замечаю, что все взгляды на мне: все хотят попасть в кадр. Будто бы намерены доказать себе и окружающим, что они способны на все, а нахождение здесь — ошибка и просчет судьбы. И их можно понять: многие, возвращаясь на свободу, сталкиваются с предвзятым отношением и дискриминацией, например при трудоустройстве, и часто следует рецидив — скорее не от нужды, а от безысходности. По словам сотрудников колонии, полноценно реабилитируются после заключения только 30—40 процентов воспитанников.

«А ты вот можешь проплыть щучкой до другого края бассейна, оттолкнувшись только ногами от бортика?» — соревнуются ребята между собой в небольшом бассейне во дворе зоны. Капли воды сверкают на солнце и отражаются в их глазах. Это обычные подростки. Но если они поднимут голову — увидят колючую проволоку на фоне неба и стены с вышками вокруг. Какой-то парень выкатывает из подсобки колонку, остросоциальный рэп сменяется песней «Ты горишь как огонь» тиктокеров Славы Марлоу и Карамбейби. 

Утро здесь начинается всегда одинаково — с гимна. Ребята поют максимально громко, от души. Поднимается флаг Российской Федерации. Далее — уборка отряда. Те, кто на «баланде» (кухне), готовят для всех еду на день. Остальные делают конвертики и получают зарплату, на которую закупается различный провиант и конфеты. На обед — пятнадцать минут. Заходят в столовую по одному, бегом моют руки и вешают фуражки. Едят быстро. Только стук ложек слышен в эхе большого зала. Если получилось вкусно, хвалят друг друга. 

После обеда расходятся по своим делам, кто на футбол, кто на театральный кружок — тут ставят «Преступление и наказание» Достоевского. По разрисованным ребятами пролетам лестницы начинается беготня — день в разгаре. Кто-то решил заштопать брюки и бежит за иголкой к воспитателю, кто-то — покормить кота по кличке Кот, рожденного на зоне. «А Иван Иваныч из воспитотдела в отряд зашел», — громко прокатывается по коридору. Так воспитанники сообщают старшим, куда направляется сотрудник, — таковы негласные правила. 

Несколько ребят рассказывают свои истории.  

«Один и тот же вопрос: зачем, зачем, зачем?»

Даниил 

Я родился в небольшой деревне в Псковской области. Жили там с сестрой и матерью, отец ушел от нас в другую семью. Потом переехали в Ивановскую область. Школу посещал я плохо. Прогуливал уроки, не хотелось идти. Мама на работу, я — спать. Директор и учителя жаловались. Экзамены в девятом классе я не сдал: просто не пошел на них. 

Однажды вечером гуляли с другом, захотелось легких денег. Знали, что у нас в селе живет мужик, у которого есть медь, а ее ведь сдать можно. Полезли к нему в сарай, украли, подрались с ним, а на следующий день сидели уже в отделе полиции. Я в полицию попадал не раз, думал, что, как всегда, наругают, штраф дадут и отпустят. Но начались суды, год я был под подпиской. Надеялся на условно-досрочное, но получил реальный срок. Мама плакала, да она и сейчас, бывает, плачет, когда звоню ей. В голове просто была пустота в тот момент.

Меня привезли в изолятор временного содержания, я сел на кровать и сутки думал: зачем же я это сделал? Очень сильно жалел, думал о том, что сейчас мог бы быть дома, с родными. На СИЗО сожаления усилились. Просто ходил и задавал себе один и тот же вопрос: зачем, зачем, зачем? Накручивал себя, но потом как-то свыкся. 

Узнал, что в зоне есть зал. Прислушался к словам другого мальчишки, который уже вышел с зоны: он мне сказал ходить заниматься, чтобы стать сильным. Я сначала просто ходил смотреть, как он занимается, а потом и сам увлекся. Приехал-то щупленький, с животиком, не то что сейчас. Ну, для меня это отдых, я просто активный человек. 

Отучился на маляра, еще хочу получить профессию сварщика: у них приличная зарплата. Когда выйду, хочу начать заниматься делами: найти работу, жить с мамой, поддерживать ее и родных, чтобы они не работали. Все-таки чувствую некую вину перед матерью. Она мне: «Иди матрас вытряхни», а я все «Завтра да завтра». Так недели проходили. Я думал: сейчас мама отстанет, пойду гулять дальше…

Ну и постараюсь не забрасывать спорт — бокс, футбол. Я все ситуации прокрутил в голове, не буду зарекаться точно, но сделаю все от меня зависящее, чтобы сюда опять не попасть. Хотя пацаны, которые тут сидят, намного общительнее, дружелюбнее, чем люди на воле. Всегда готовы помочь. Я, когда был на воле, думал, что осужденные все опасные, но понял, что это не так.

Думаю, если бы отец в моей жизни присутствовал, он бы не позволил, чтобы я сюда попал. Я бы просто меньше гулял, занимался бы уроками: он был очень строгий, я бы боялся его. Матери не боялся.

Обидно, что племянник без меня растет, уже в школу пошел, сын сестры. Он, кстати, не знает, что я сижу. Мама ему сказала, что я уехал учиться. Я ее успокаиваю, говорю, что немного уже осталось. 

Сильно мечтаю о мотоцикле. Если бы предложили на выбор, машина или моцик, взял бы второе. 

«Чтобы все знали и видели по телевизору»

Геннадий

Я родом из Калининградской области. Нас в семье было очень много: пять сестер и два брата. Учился в школе не очень, но зато работал разнорабочим, крыши перекрывал. Если честно, от уроков сбегал, чтобы играть дома в World of Tanks. Сюда попал по глупости, маму не послушал: пошел гулять с плохой компанией — и меня подставили. 

Было групповое изнасилование. Остальные ушли чистенькие, а против меня пошли все обвинения, хотя я не участвовал. В зале суда у меня чуть не остановилось сердце, когда оглашали приговор. Очень жалко маму. Если бы я ее послушал и не пошел бы тогда гулять, этого кошмара бы не произошло. 

В СИЗО я начал сходить с ума: камера была маленькая, я не понимал, куда меня привезли. Потом меня перебросили в другое СИЗО, где я в течение недели пришел в себя, там были другие пацаны, и мама приехала на свидание, говорила, что все будет хорошо.

Я сильно соскучился по своим братьям и сестрам. Они учатся. Я сам пойду учиться, когда освобожусь, только об этом и думаю. Буду поваром. Я тут научился готовить хорошо. На воле были разные мысли: смотрел на сестру — она у меня тоже повар, на батю — он тракторист, выбирал, а тут, попав на «стол», понял четко, что надо идти доучиваться именно по поварской специальности. Коронное и любимое блюдо у меня — жареная картошка с курочкой. У меня мечта — стать шеф-поваром, чтобы все знали, чтобы все видели по телевизору. Во время учебы буду работать на стройке, чтобы были деньги хотя бы какие-то, чтобы квартиру себе снять: взрослый же буду, надо уже жить одному. 

Думаю, если бы я сейчас на свободу вышел, было бы страшно и непонятно. Сижу-то уже два с половиной года, привыкнуть надо будет. Есть страх, что вот выйду — и что-то опять не так сделаю. Стараюсь не зацикливаться на этих мыслях, и они уходят постепенно. Успокаиваю еще себя тем, что у меня большая семья и они меня ждут. 

«Если встречу девушку, скажу, что у меня судимость»

Кирилл

Я из Великих Лук, где и проживал всю жизнь до попадания на зону. На воле окончил девять классов. Помогал отцу по работе, он строитель. Так вышло, что связался с плохой компанией и стал проводить с ними время. Понеслось-поехало. Это были старшие ребята, с судимостями, но, видимо, это их ничему не научило. Вот, получается, и дообщался — совершили кражу в магазине и угон. 

Я понял, что наказание неотвратимо, после прения сторон, несмотря на то что родители говорили об условном сроке. Я смирился, попрощался с отцом, он со мной ездил на суд. Он расстроился сильно, ведь я единственный ребенок в семье, но все же говорил о том, что за поступки надо отвечать. Сидел вспоминал, ведь у меня было все: родители, которые меня и пальцем не трогали, любящие, компьютер с планшетом. Но начинаешь ценить, когда уже поздно. 

На зоне я окончил десятый класс. С отцом держим связь, он уже нашел рабочее место для меня, буду ему помогать. Очень хочу доучиться на воле, чтобы уже было полное образование. Это из планов, в которых я уверен. 

Что касается остальных аспектов жизни, то я даже не знаю, как там и что там, за забором. Да и кто знает, что будет завтра? Я вот загадаю одно, а будет по-другому. Уверен, что там ждет много трудностей, с которыми мне нужно будет справиться. С теми же людьми в общении, тут оно вежливое, есть взаимопонимание, все через «пожалуйста», а там по-другому все, я сам общался по-другому, пока сюда не попал. 

Если встречу девушку, с которой захочу встречаться, я ей скажу, что у меня судимость. Я же остался человеком, по сути, может быть, стал еще и лучше, чем был до этого. Я тут вырос, стал обдумывать свои действия. Школа жизни.

«На воле все могло гробом закончиться»

Гриша

Сам я из Питера. Жил с мамой и бабушкой, играл в CS (Counter-Strike), был, в принципе, обычным ребенком, только учился очень мало. Мы с семьей перебрались жить в новое место, сменили район, и у меня начались проблемы. Познакомился с ребятами, с которыми прогуливали школу. Бомбили граффити с двумя парнями. Я тогда уже мог заехать по 214-й — за вандализм. У нас не очень понимают такое творчество. 

Потом через них познакомился с другими ребятами. С ними уже начали употреблять наркотики, закончили солью. Это была страшная психологическая зависимость, поэтому, когда меня поймали за хранение и я уехал по 228-й, я даже был рад. Мать, конечно, очень сильно страдала. Приходила на свидания в СИЗО в слезах, ей еще на приговоре плохо стало, вся бледная была. Я все же понимал, что срок не десять лет, а всего полтора, но родительские переживания понять можно. 

На зоне я пришел в себя, что было крайне сложно. Поначалу выглядел как скелет, при моем росте 180 весил 60 кило — это очень мало, а еще ел только мякиш из булки, поэтому и получил такое прозвище, Мякиш. Там, на воле, все могло гробом закончиться, ведь и дозняки (вощеная бумажка с 0,05 грамма героина, иногда дозировка, необходимая для достижения кайфа. — Прим. ТД) были, и по неделе домой мог не приходить.

Мне осталось сидеть ровно 54 дня. Ты сам не хочешь считать, но оно как-то само считается в голове. За полтора года нахождения тут понял, что наркотики — это зло. Знаю, что некоторые ребята из моей компании умерли, и это тоже страшно. Я точно знаю, что будут люди, которые начнут меня соблазнять ими на воле. Это невозможно, чтобы я не пересекся с кем-то. Все-таки в одном дворе живем с ними. Если честно, я очень боюсь с ними встречаться. 

Мама видит, что я изменился, и я еще очень боюсь потерять ее веру в меня. Я боюсь, но я хочу на волю, чтобы маме доказать, что я могу не как наркоман шататься убитым, а вести нормальный образ жизни. 

«Это можно сравнить с ведром холодной воды»

Андрей

Детство у меня было достаточно хорошее: общался со сверстниками, жил в Апатитах. А еще спортом занимался — беговыми лыжами. А с шестнадцати лет забросил все. Видимо, возраст был такой протестный. 

Стал гулять, выпивать, курить, ну и с компанией связался плохой. Они меня пригласили один раз потусить, так и пошло. Родители подмечали изменения, которые происходят в моей жизни, и пытались не выпускать из дома. Ну я сидел, а потом опять за старое. Начал курить наркотики — мне понравилось. 

Затем спросили, не хочу ли я заработать и распространять. Я был глупый и согласился. Я просто не понимал, какие последствия могут быть. В итоге меня поймали. На суд пришли родители — они были в шоке. Когда я услышал: «Приговорить к четырем годам воспитательной колонии», понял, что натворил. Это можно сравнить с ведром холодной воды, которое выливают тебе на голову. Я ничего не мог сказать матери. Зашел конвой, и меня увели.

Через месяц связались первый раз, сказал, что у меня все нормально, спокойно сижу свой срок, но на свободу все равно хочется, поэтому буду стремиться, чтобы освободиться поскорей. Ну и дал им уверенности, что буду вести нормальный образ жизни. 

Есть у меня одна мечта. У нас в Кандалакше, в Мурманской области, есть железнодорожное училище. Я хотел туда поступить на машиниста. Мне с детства нравятся поезда, еще запомнилась поездка из детства к тете в Краснодарский край. Едешь себе спокойненько. Да и перед заключением играл на компе не в стрелялки, а скачивал симуляторы поездов. Однажды даже была идея собрать панель управления поездом, что-то вроде тренажера, чтобы играть с ее помощью, но я ее так и не успел осуществить на воле. 

Я понимаю, что мне уже восемнадцать, а в двадцать пора семью заводить, машину свою иметь, квартиру, а я в данный момент тут. Глупость все это, конечно, что я натворил. Просто потерял несколько лет своей жизни. Хотя, с другой стороны, не исключаю, что если бы был на свободе, то продолжал бы заниматься всякой ерундой. 

Кстати, чтобы не встретиться с теми ребятами, я решил, что перееду в Краснодар. Чтобы забыть все старое и начать делать уже какие-то взрослые движения. Освобождаюсь я через три года.  

***

В зале работает телевизор, по «Муз-ТВ» крутят клип Моргенштерна. «Вообще красавчик, да? Вот как он сумел так прославиться?» — идет бурное обсуждение. «Посмотри на его тату, блин, он просто крутан». Мальчишки начинают показывать друг другу свои татуировки, которые они получили не по годам рано и в разных жизненных обстоятельствах, которые не каждый готов вспоминать. Замечают и на моих руках партаки. «Ой, а у вас что? А-а-а, это [изображен] кусок фотопленки! Четко!»

В другой комнате собранные модели LEGO стоят на фоне изображения Кремля и портрета Владимира Владимировича. Двое ребят рисуют граффити на листиках бумаги. Один из них спрашивает: «А вот вам не страшно сидеть тут, среди нас, уголовников, тем более вы нас совсем не знаете?» Этот вопрос поражает меня. «Ну о нас как об уголовниках думают. Люди на воле считают, что тут сидят пропащие люди, конченые, без какого-либо шанса на хорошее будущее. А вообще так говорить хочется, а я могу красиво сказать, да так красиво, что вы так написать не сможете». Смеемся. Обстановка разряжается.

«А вот телевизор, бассейн — как вы думаете, мы заслужили все это?» — продолжают ребята. Мне становится не по себе. Видимо, убеждения в своей инаковости у них сильны и потребуется много сил, чтобы избавиться от них на воле. Но если ты понес наказание — ты имеешь право начать с чистого листа. Как потом говорит один из сотрудников колонии, этими вопросами ребята испытывают всех пришлых. Им важно знать, кто у них в гостях, ведь люди «с воли» — это, по сути, часть того агрессивно настроенного социума, который формирует стереотипы по отношению к осужденным.

По воскресеньям в колонии открывается небольшой храм, расположенный в одном из корпусов. Мальчишки подолгу вглядываются в образы на иконах после молитвы, видимо, прося что-то у святых. Несколько воспитанников научились звонить в колокола.

Когда я покидаю колонию, замечаю мальчика, говорящего по стационарному телефону: «Мама, у меня все хорошо, козинаки и кексы получил, я люблю тебя, позвоню на следующей неделе». Он кладет трубку, на его руке — татуировка с изображением пульса. Еще несколько секунд стоит молча у аппарата. Качает головой и уходит. «Добро пожаловать к нам», — говорит сотрудница на выходе. Последняя металлическая дверь захлопывается за мной. Я оказываюсь на воле. 

Еще больше важных новостей и хороших текстов от нас и наших коллег — в телеграм-канале «Таких дел». Подписывайтесь!